«А вдруг он уже вернулся? — тревожно подумала Ку. — Хотя раньше завтрашнего утра группа не сможет покинуть приют…»
— Никто никогда не видел его пьяным, — продолжал начальник турбазы, — хотя многие поговаривают, что… — он затянулся сигаретой, не закончив свою мысль, — иногда он бывает груб с людьми и даже жесток…
Ку беспокойно заерзала на стуле. Втайне она подозревала, что Петер Майер мог быть жестоким, неумолимым, даже злым по отношению к кому-то, но когда так думали о нем другие… нет, никто не имел права думать так о Петере Майере, потому что… Потому что в нем было нечто такое, что перевешивало жестокость, злобу и нетерпимость!
— Впрочем, — продолжал начальник турбазы, — о Майере рассказывают всякое. Однажды он, к примеру, тащил на себе пожилую женщину, растянувшую сухожилие на ноге, потом сам, уже в приюте, делал ей массаж, наложил тугую повязку… Но есть вещи просто ужасающие…
Докурив сигарету и раздавив в пепельнице «бычок», он выразительно посмотрел на Ку и приглушенным голосом, словно боясь, что его кто-то подслушает, сказал:
— Петер Майер — просто садист!
Нахмурившись, Ку молчала.
— Однажды во время похода, неподалеку от хутора, группа наткнулась на двух дохлых собак. Одна из них была повешена и болталась на суку, другая была сожжена, у нее было распорото брюхо и выпущены внутренности. Оставив группу на поляне, возле реки, Майер по своему обыкновению исчез и появился только поздно вечером, когда в группе началась уже настоящая паника, потому что никто не знал дороги. И знаете, чем занимался Петер Майер во время своего отсутствия? Он искал на хуторе тех, кто убил собак. И он нашел их! Ими оказались двое подростков. Хитростью заманив их в лес, Майер связал им руки и ноги, надел на шею петлю, забил рты тряпкой и стал «поджаривать» с помощью горящей головешки. При этом он совершенно хладнокровно твердил им, что нельзя мучить животных. Он запугал бедных ребят настолько, что те, разумеется, основательно наложив в штаны, поклялись и побожились, что никогда больше пальцем не тронут четвероногих, но этот садист не отпускал их до тех пор, пока бедняги не упали в обморок от страха и боли. И только после этого он развязал их, положил на грудь каждому из них дохлую собаку и ушел.
Ку молча кусала губы.
Потоки человеческой глупости, злобы, сладострастия, ненависти, зависти — и дикий, потусторонний хохот призрачной фигуры, освещенной вспышками молний… «Я люблю его… — с изумлением подумала Ку, — люблю больше всего на свете…»
Это открытие настолько ошеломило ее, что на глазах у нее выступили слезы. Да, она не только чувствовала это, но и осознавала: она любила Петера Майера!
— Но самое интересное, — продолжал начальник турбазы, — что ни сами эти подростки, ни их родители не стали жаловаться на Майера. Иначе мы давно бы уволили его. И теперь, проходя по этому маршруту, он каждый раз заходит на хутор и о чем-то разговаривает с мальчишками. Просто уму непостижимо! А вы, собственно, откуда знаете о нем?
Ку заерзала на стуле. Что она могла сказать?
— Наша самодеятельная группа случайно присоединилась к группе туристов, в которой он был инструктором… Но потом Петер Майер куда-то исчез…
— Вот-вот, — кивнул начальник турбазы, — вот и вы говорите то же самое… Кстати, вы не припомните, при каких обстоятельствах он исчез?
Ку внимательно посмотрела на него. Сытое, спокойное, ничего не выражающее лицо, бесцветные чиновничьи глаза, безвольный рот, толстая шея, упирающаяся в воротничок рубашки… Могла ли она доверить свою тайну этому бюрократу? Во всяком случае, ей нужно было как-то ответить на его вопрос.
— Сначала он пошел в ресторан «Три дуба», — торопливо, словно заученный урок, произнесла она, — а потом отправился в деревню Перелесок…
Несколько секунд начальник турбазы смотрел на нее, потом громко расхохотался.
— Кто вам сказал такую чушь? — сквозь смех произнес он. — Сказать, что кто-то отправился в «Три дуба» или в деревню Перелесок означает в наших краях то же самое, что у вас, в России, «к черту на кулички!»
Почувствовав себя наивной дурочкой, попавшейся на самый заурядный крючок, Ку окончательно сникла. Ей нечего было делать в этом кабинете, в Рахове, в Карпатах. Ей нужно было просто собрать рюкзак и ехать автобусом до Львова, а оттуда лететь самолетом в Россию. Ей следовало выбросить из головы нищенскую экзотику «корчмы» и приюта, забыть о гуцульском пастухе и о странном, скорее всего сумасшедшем, инструкторе…
— Спасибо, — не поднимая головы, сказала Ку, — вы во многом помогли мне разобраться…
Она встала и шагнула по затертой ковровой дорожке к двери.
— Эй, послушайте! — позвал он ее. — Присядьте на минутку!
«Ну, что еще?» — угрюмо подумала Ку, неохотно садясь на первый попавшийся стул.
— Думаю, вам будет интересно услышать местное предание…
Зазвонил телефон, и начальник пустился в долгий, занудливый разговор о счетах и накладных.
Ку скучала, посматривая на часы, висевшие на стене напротив нее, прикидывая, успеет ли она вернуться к ужину.
Наконец он положил трубку и, взяв новую сигарету, начал:
— Лет триста назад здесь была деревня Перелесок, в которой жила редкой красоты девушка, дочь местного корчмаря — и она отказывала всем сватающимся к ней парням. Говорили, что она путалась с самим Сатаной. И вот у нее родился сын, такой же красивый, как и она. Через много лет все семейство — мать, взрослого сына и деда-корчмаря — обвинили в колдовстве и казнили. Но после этого ни одна женщина в деревне не могла забеременеть, а те, кто пытались сделать это на стороне, таинственным образом исчезали. Постепенно вся деревня вымерла, а оставшиеся постройки сгорели во время пожара. Так что никакой деревни Перелесок больше не существует, — уверенно заключил он и встал из-за стола, тем самым давая Ку понять, что разговор окончен.
* * *
Дойдя до окраины города, Ку вышла на ведущую в горы дорогу. Стараясь ни о чем не думать, она шла и шла, глядя себе под ноги и равнодушно наблюдая, как перекатываются под загорелой кожей крепкие мышцы ног. Механическое движение тоже было формой жизни.
«Если милый твой далеко…» — вспомнила она слова крестьянки и, засунув руку в карман, нащупала пучок увядшей травы. Оторвала листок, пожевала. Трава была очень горькой — как и любовь, заканчивающаяся разлукой.
Но ощущение горечи постепенно перешло в нечто иное: язык и полость рта у Ку словно одеревенели, потеряли всякую чувствительность. Идя вверх по каменистой дороге, Ку замечала, что тело ее становится все легче и легче, словно ее несло вперед каким-то током воздуха, словно ноги ее, обутые в тяжелые ботинки, вовсе не касались земли. Ощущение тоски сменилось нетерпением, воодушевлением в преддверии чего-то желанного, до конца еще не понятного. Все окружающее постепенно уходило на второй план. Сама того не замечая, Ку улыбалась, в ее серых глазах снова засветилась жизнь, на загорелых щеках появились пятна лихорадочного румянца. Поворот, голубые холмы до самого горизонта, заросший кустарником овраг, быстрая, прозрачная речка, высокие скирды сена, пятнистые коровы, сочная зелень травы… еще один поворот, свежий ветер в лицо, поросший черникой склон, туманный силуэт Говерлы… Откуда взялась эта внезапная радость?.. Еще один поворот, знакомый спуск в овраг, подъем на склон холма, снова спуск, а там…
