Ромашов подавился картофелиной.
– Куда? – прохрипел через силу.
– В Куйбышев, – безмятежно повторила Люся. – А чего?
Он только головой мотнул – говорить не мог.
В Куйбышев! Тамара эвакуировалась в город Куйбышев! Да ведь это совсем близко с Горьким, куда повезли пациентов больницы, из которой Ромашов не далее как вчера сбежал! То есть его доставили бы почти к той самой цели, к которой он так стремился, а он… а он…
Да что же это? Как же это?!
Ромашов был так потрясен, что даже не замечал, что подавился – и заходится в судорожном кашле, а Люся истово колотит его по спине.
Наконец застрявший в горле кусок выскочил, соображение вернулось, Ромашов несколько справился с собой.
– Ничего, ничего, – пробормотал он. – Чайник поставь.
Ему хотелось, чтобы Люся перестала смотреть на него полуиспуганно-полусочувствующе, словно понимала, насколько потрясло его известие об эвакуации Тамары.
А впрочем, подумал Ромашов, наконец, прокашливаясь и восстанавливая дыхание, чего это он так расклеился? Ну, увезли бы его в Горький вместе с прочими психами, так откуда бы он узнал о том, что Тамара и сын Грозы поблизости, в Куйбышеве? Откуда?! Скорей всего, если бы он сбежал из горьковской психушки, он снова пробирался бы в Москву. Но еще неведомо, какие там условия содержания больных: может быть, оттуда и сбежать бы не удалось, а уж в Москву пробраться – тем паче. Так что же, не исключено, как всегда, что нет худа без добра?
Вдруг раздался стук в дверь.
У Ромашова дрогнуло сердце. Мало ли кто мог прийти, постучать, однако он почему-то физически ощутил, что его блаженному отдыху в этой нелепой квартирке, ставшей для него истинным житейским убежищем, рядом с этой нелепой, но преданной ему женщиной пришел конец.
Люся оглянулась испуганно:
– Открывать? Или нет?
И тут, словно разрешая их сомнения, из-за двери раздался голос:
– Откройте! Патруль, проверка документов.
Люся оглянулась – глаза огромные! – ринулась к комоду, выхватила из верхнего ящика серую книжицу паспорта, швырнула Ромашову. Он мгновенно сунул паспорт в карман и снова плюхнулся на табурет.
Люся только повернулась – подбежать к двери, – однако та уже распахнулась и, теснясь, вошли трое военных: командир и двое рядовых.
«Так мы что, с незапертой дверью все время были?» – подумал Ромашов с комическим ужасом, хотя комического, конечно, тут было мало…
– Затемнение проверьте! – зло бросил начальник патруля. – Светитесь, как не знаю что! Вот перерезать бы вам провод по закону военного времени!
Люся всплеснула руками и кинулась к окну, бормоча:
– Да как же я… Да что же…
Начальник патруля повернулся к Ромашову:
– Документы, гражданин.
Ромашов приподнялся из-за стола, но солдаты вдруг наставили на него винтовки:
– Сидеть!
– Что такое? – спросил Ромашов, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Я паспорт достать хочу, в кармане он.
Начальник кивнул. Ромашов вынул паспорт, хотел открыть и глянуть на записи хоть один глазом, однако начальник оказался проворней: выхватил, раскрыл, глянул в документ, потом поверх него – на Ромашова:
– Старого образца! Почему без фотографии?
– Да поди найди фотографию в нашей деревне, – пробормотал Ромашов, чувствуя, как у него начинает стучать в висках: наверное, от страха. Он ведь ничего не знает, кроме того, что его теперь зовут Петр Ромашов!
– Назовитесь, – сказал начальник патруля, а солдаты снова навели на Ромашова винтовки.
Да, похоже, эти ребята много чего успели повидать! Даже на Канатчикову дачу доходили слухи о множестве шпионов, засылаемых фашистами в Москву с документами, которые те забирали у наших убитых солдат или шлепали сами с превеликим мастерством.
Но Ромашов весьма невыгодно отличался от этих шпионов, и прежде всего тем, что они-то вызубрили все свои данные, а он даже не успел заглянуть в паспорт! Он даже отчества своего нового не знал!
В висках застучало еще сильней, но дышать почему-то стало легче. И вдруг вспомнилось, как Люся хохочет, повторяя: «Павел Петрович? Или Петр Павлович?»
– Ромашов Петр Павлович, – выпалил он.
– Откуда родом? – последовал вопрос.
В горле пересохло, в виски снова ударило, но в грохоте крови Ромашов отчетливо различил перепуганный Люсин шепоток, настойчиво твердящий: «Деревня Струнино. Струнино! Александровского района Владимирской области!»
– Что? – тупо оглянулся он на Люсю. – Ты что-то говоришь?
Глаза у нее стали – вот-вот выскочат!
– Нет, – замотала головой, – я ничего, я молчала!
– Отвечайте на вопрос! – рявкнул начальник патруля.
Ромашов повернулся к нему и повторил слово в слово:
– Деревня Струнино. Струнино! Александровского района Владимирской области!
Люся издала какой-то звук, словно подавилась.
Ромашов не обернулся.
– А почему не в армии? Ваш 1903 год призывался, – с неожиданным добродушием проговорил начальник патруля.
Итак, Петр Ромашов оказался на два года младше Ромашова Павла? Теперь он стал ровесником ненавистного Грозы?
Или… нет? Нет. Точно нет, он чувствовал это! Здесь что-то не то, это ловушка.
Строптиво возразил:
– Я тысяча девятьсот первого года рождения.
– А, ну да, – кивнул начальник, с преувеличенным вниманием всматриваясь в паспорт. – Что это я говорю…
«Проверяешь? – хмуро подумал Ромашов. – Да был бы я шпион, у меня бы все это от зубов отскакивало! Неужели непонятно? Хотя да… Непонятно, что происходит!»
– Так почему не в армии? – повторил начальник. – Девятьсот первый тоже призывался.
– Я только вчера из больницы вышел, – нехотя признался Ромашов, потому что эта нежеланная правда была на данный момент самым лучшим его оправданием.
– Из какой?
– Имени Кащенко.
Один солдат хохотнул было, но тут же заткнулся под взглядом начальника.
– Кащенко? – повторил тот. – По моим сведениям, они вчера все эвакуировались. Помещение под госпиталь отдали. Уже к ночи туда первых раненых завезли. Вас что, в последнюю минуту выписали?
Ромашов слабо кивнул.
– Справку больничную покажите.
Ромашов вскинул голову:
– Справки нет. Меня не выписывали, я сам оттуда ушел. Я выздоровел, ну и ушел. С их справкой меня бы к армии не подпустили, а я в ополчение пойти хотел.
Произнес эти слова, а потом осознал, чтó вообще говорит.
Почему он так сказал?! Неведомо! До него словно легкий ветерок долетел… ветерок мыслей начальника патруля… тот как раз подумал, что если больного и не призвали бы, то уж в ополчение он вполне мог записаться, исполняя патриотический долг советского гражданина, а то отсиживается тут за какой-то довольно уродливой юбкой!
У Ромашова задрожали ноги.
Неужели… неужели возвращается то, что он считал утраченным? Или это просто мерещится?
Напрягся было, пытаясь поймать еще что-то, какие-то мысли, однако начальник патруля уже повернулся к Люсе:
– Быстренько соберите вашему… этому… кхм, короче, соберите ему смену белья да поесть на первое время. Мы его до призывного пункта проводим, это недалеко, улица Бакунинская, дом тринадцать, в помещении третьей школы. Переночует там с другими, а с утра на вокзал – и в учебную часть.
Несколько мгновений Люся и Ромашов стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза.
– У меня там, в «сидоре», белье и телогрейка. Положи только картошки, если есть лишняя. И воды в бутылку налей, – попросил он.
– У меня еще банка тушенки есть, – подхватила Люся. – И лук…
Скоро «сидор» из больничной наволочки был заново увязан, и Ромашов надел его на плечи.
– Поторопитесь! – приказал начальник патруля.
Ромашов пошел было к двери, но обернулся, взглянул на Люсю, которая неотрывно смотрела на него…
– Спасибо, – поблагодарил неловко.
– Не за что! – жарко возразила она. – Храни тебя Бог! Вернешься ко мне?
– Вернусь, – кивнул он.
– Буду ждать. Хоть всю жизнь – ждать буду! Только возвращайся!
Из этого короткого разговора никто из патрульных не услышал ни слова.
Из содержания заметок Виктора Артемьева о событиях 1920 года, переданных им Грозе
Тогда, в ноябре 1920-го, все началось с того, что Артемьеву вдруг приснился Николай Трапезников. Приснился впервые за два года, минувшие с тех пор, как Артемьев его уничтожил! Разумеется, застрелил Трапезникова кто-то другой из числа чекистов, участвовавших в той операции 31 августа 1918 года, однако именно Артемьев своими руками уничтожил последние остатки его духовной сущности, явившейся тогда в виде призрака. То есть последние вздохи жизни прикончил в нем сам Артемьев. И Трапезников был всего лишь одним из многих, уничтоженных им!
Надо признаться, Артемьев довольно хорошо умел управлять своими сновидениями, иначе, наверное, частенько выдавались бы ночи, когда ему просто не удавалось бы уснуть. Жизнь он прожил долгую и трудную, и если его иногда называют злодеем и убийцей, это была истинная правда. Впрочем, у революции, которой он служил и продолжал служить по мере своих сил, а иногда и сверх этой меры, свои законы, свои понятия добра и зла. Артемьев еще в юные годы усвоил, что убийство царского жандарма – не убийство, а справедливая месть опричнику самодержавия, экспроприация – не ограбление, а тоже акт справедливости: возвращение подлинному хозяину – народу – несправедливо похищенного у него за века угнетения. Однако с течением времени с человеком происходит что-то, ему не вполне подвластное, называемое переосмыслением прежних пристрастий под воздействием жизненного опыта. Особенно если он осознает, что высокая цель, к которой он шел, порою утопая в крови, является ложной приманкой для прекраснодушных идеалистов, на поверку оказавшихся всего лишь палачами, а тот самый народ, во имя которого, казалось, совершались подвиги, остался такой же, если не более, угнетаемой, подавляемой массой. Причем подавляют его те же самые люди, которые якобы боролись за его свободу и духовное возрождение.
