- Любитель сисек, - засмеялся Робби. - Совсем как отец.
- Когда я смогу сделать это снова, Робби?
- Когда захочешь. Я научу тебя, как завоевывать женщин, точно так же, как отец учил меня. С каждым разом это становится все веселее и веселее. Не забудь вытереть свой нож. Мы выбросим его в канализационную решетку по дороге домой.
Робби сделал вид, что разглядывает тело.
- Очень неплохо. Ты действительно заставил ее несколько раз закричать. Разве я не говорил тебе, что это веселее, чем резать свинью?
- Намного веселее. Я собираюсь написать отцу в тюрьму, сказать ему, что я наконец-то сделал это.
- Хорошая идея. Ему бы это понравилось. Теперь, я думаю, ты заслужил... немного мороженого!
Пит сграбастал своего старшего брата и крепко его обнял.
- Спасибо, Робби.
Робби глубоко вздохнул, наполняя легкие гордостью. Он подумал о Томми, Эде и Джаспере, все они были моложе Пита, все с нетерпением ждали своего первого раза.
- После мороженого давай расскажем нашим братьям. Очередь Томми наступает в октябре.
- Ему это придется по вкусу, - сказал Пит, и они вдвоем поднялись из подвала, пробрались через коридор и пошли по переулку, разыскивая в этом захудалом районе заведение, в котором им продали бы холодное лакомство.
Перевод: Виталий Бусловских
"ПРОЩЕНИЕ"
Сложней всего попасть в журнал ужасов "Кладбищенские танцы" (Cemetery Dance), и я отправил им несколько историй, прежде чем они наконец опубликовали эту. Странно, но они так и не дали мне официального согласия, или контракта, или чека. Я узнал, что она была напечатана, только потому, что какой-то парень на писательской конференции принес мне экземпляр на подпись.
У женщины, вставляющей трубку в мой пенис, холодные руки.
Она моложе меня, они все моложе меня, хотя у нее уже есть морщины, морщинки хмурого взгляда, глубокие складки между бровями. Первая женщина, прикоснувшаяся к моему члену за пятьдесят лет.
Я закрываю глаза, морщусь, когда катетер медленно входит внутрь, мои ноздри расширяются от нашатырного спирта, дезинфицирующего средства с сосновым лимоном и чего-то еще, что я так хорошо знал.
Смерть.
У смерти много запахов. Иногда она пахнет так, словно вылизываешь медные пенни из использованных общественных туалетов. В других случаях она пахнет мясным ассорти, маринованным в уксусе и оставленным гнить на солнце.
От меня пахнет кислятиной. Газообразный, раздутый и спелый запах.
- Вот так, мистер Парсон.
Она стягивает с меня халат и накрывает тонким одеялом.
Ее голос небрежен, лишен эмоций.
Она знает, кто я и что сделал.
- Я бы хотел с кем-нибудь поговорить.
- С кем?
- Сo cвященником.
Она поджимает губы, морщинки вокруг рта углубляются в узоры кошачьих усов.
- Я посмотрю, что я могу сделать.
Медсестра уходит.
Я смотрю на белые стены из шлакоблоков поверх выпирающего живота. Отек. Мое тело больше не может очищаться от жидкости, и я выгляжу как на десятом месяце беременности. Капельница с морфием контролирует самую сильную боль. Но тупую, холодную боль от разлагающихся внутренностей не заглушить никаким лекарством.
В комнате прохладно, сухо, тихо. Здесь нет часов. Никакого телевизора. Никаких окон. На двери нет решеток, но она укреплена сталью и открывается только ключом.
Как будто побег все еще возможен.
Проходит время, и я погружаюсь в свои мысли и пытаюсь понять, что я хочу сказать и как это сказать.
Так много вещей, которые нужно исправить.
Следующее, что я помню, это то, что священник сидит рядом с кроватью, подталкивая меня, чтобы я проснулся.
- Вы хотели меня видеть, мистер Парсон?
Молодой, светловолосый, симпатичный, с накрахмаленным и ярким римским воротничком. В его глазах сверкает юношеский идеализм.
Жизнь еще не выбила из него надежду.
- Ты знаешь, кто я, отче?
Он улыбается. У него ровные белые зубы.
- Мне сообщили.
Я наблюдаю за его лицом.
- Тогда ты знаешь, что я сделал?
- Да.
Я вижу терпение и безмятежность. Старые преступления не шокируют людей, они оказывают эмоциональное воздействие, как тусклые учебники истории.
Но преступления все еще свежи в моей памяти. Они всегда свежие. Образы. Звуки. Вкусы.
- Я убивал людей, отец. Невинных людей.
- Бог прощает тех, кто ищет прощения.
Мой язык кажется большим во рту. Я говорю дрожащими губами.
- Я был заперт здесь с тех пор, как твои родители еще были младенцами.
Он упирается локтями в колени, наклоняясь ближе. Его волосы пахнут мылом, и похоже недавно он съел мятную конфету.
- Вы провели большую часть своей жизни в этом месте, выплачивая свой долг обществу. Не пора ли отдать свой долг Господу?
- А как насчет долга Господа передо мной?
Я кашляю чем-то мокрым и кровавым. Священник дает мне салфетку с прикроватного столика. Я крепко сжимаю его в кулаке.
- Как тебя зовут, отче?
- Боб.
- Отец Боб, у меня рак, превращающий мои внутренности в кашу. Иногда боль бывает невыносимой. Но я заслуживаю этого и даже большего за то, что я сделал.
Я на мгновение замолкаю, встречаясь с ним взглядом.
- Ты знаешь, что, когда-то я тоже был священником.
Он похлопывает меня по руке, его пальцы касаются моей капельницы.
- Я знаю, мистер Парсон.
Самодовольный. Был ли я таким самодовольным, когда был молодым?
- Я здесь за убийство двенадцати человек.
Еще одно похлопывание по руке.
- Но их было больше двенадцати, отче. Гораздо больше.
Его самодовольная улыбка слегка сползает.
- Сколько их было, мистер Парсон?
Этот номер очень близок мне, чем-то, чем я никогда раньше не делился.
- Сто шестьдесят семь.
Улыбка исчезает с его лица, и он несколько раз моргает.
- Сто ш...
Я перебиваю.
- В основном это были дети. Сироты войны. Никто никогда не скучал по ним. Я забирал их ночью, предлагал им деньги или еду. Там, у доков, было место, где никто не мог услышать крики. Ты знаешь, как я их убил?
Едва заметное покачивание головой.
- Своими зубами, отец. Я связывал их, связывал голых, грязных и кричащих, и продолжал рвать их плоть, пока они не умирали.
Священник отворачивается, его лицо становится цвета стен.
- Мистер Парсон, я...
Воспоминания заполняют мою голову: грязная, окровавленная плоть, пронзительные крики о помощи, портовые крысы, снующие по моим ногам и дерущиеся за объедки...
- Нелегко, отче, пробить кожу. Человеческие зубы не созданы для того, чтобы рвать плоть. Вы должны прикусить тело передними резцами, пока не сделаете небольшое отверстие, затем сильно сжать и оттянуть назад, вложив силу в шею и плечи. Это занимало много времени. Иногда им приходилось ждать несколько часов, чтобы умереть.
Я вздыхаю сквозь зубы.
- Я заставлял их есть кусочки самих себя...
Священник встает, но я хватаю его за запястье с той малой силой, которая у меня осталась. Он не может уйти, не сейчас.
- Пожалуйста, отче. Мне нужно покаяние.
Он переводит дыхание и пристально смотрит на меня. Наблюдать, как он восстанавливает самообладание, все равно что наблюдать, как пьяный просыпается в чужой постели. В конце концов ему это удается, но часть того юношеского идеализма исчезла.
- Bы сожалеетe о том, что сделал?
- Мне очень жаль, отче, - мои слезы текут, как из ржавого крана, которым не пользовались годами. - Мне очень жаль, и я прошу у Бога прощения. Я так одинок... Я был так одинок.
Он касается моего лица, как будто гладит крокодила, но я благодарен за это прикосновение. Слезы длятся недолго. Я смахиваю их салфеткой.
Вместе мы произносим Акт Раскаяния.
Слова знакомые на моем языке, но моя совесть не успокаивается. Это еще не все.
