«Разве прежним наследникам Августа усыновление пошло на пользу?»
«Что ты имеешь в виду?»
«Подумай головой, – сказал отец. – Нельзя больше притворяться, что мы живем в Республике. Необходимо определись статус императора и пределы его полномочий! Необходимо создать схему наследования, исключающую убийство».
Я попыталась его успокоить.
«Отец, давай уедем из Рима. Поселимся в нашем доме в Тоскане. Там всегда так хорошо!»
«В том-то и дело, что мы не можем уехать, Лидия. Я должен оставаться здесь. Должен хранить верность своему императору. Ради семьи. Я обязан выступить в сенате».
Через несколько месяцев Тиберий отослал своего молодого и красивого племянника Германика Юлия Цезаря на Восток, чтобы убрать подальше от низкопоклонничества и лести римлян. Как я уже говорила, люди высказывались начистоту.
Предполагалось, что Германик будет наследовать Тиберию. Но Тиберий оказался слишком завистлив, чтобы слушать, как толпа восхваляет Германика за его боевые заслуги. Он хотел удалить его из Рима.
Таким образом, довольно обаятельный и соблазнительный молодой полководец отправился на Восток, в Сирию, и исчез с любящих глаз римского народа, из сердца Империи, где городская толпа вершила судьбы мира.
Рано или поздно начнется новая северная кампания, поняли мы. Германик в ходе последней кампании нанес сильный удар по германским племенам.
За обеденным столом мне в животрепещущих подробностях поведали об этом братья.
Они рассказали, как вернулись, чтобы отомстить за страшное избиение полководца Вара и его войск в Тевтобургском лесу. Если их призовут еще раз, можно закончить дело, и мои братья согласны отправиться в поход. Они принадлежали к числу тех старомодных патрициев, которые всегда готовы были сражаться.
Тем временем поползли слухи, что делатории, печально известные шпионы преторианской гвардии, кладут себе в карман треть состояния тех, на кого доносят.
Я сочла это ужасным, но отец лишь покачал головой.
«Это началось еще при Августе».
«Да, отец, – ответила я, – но тогда предательством считались поступки, не слова».
«Тем больше причин молчать. – Он устало откинулся на спинку ложа. – Лидия, спой мне. Доставай лиру. Сочини какую-нибудь смешную эпическую поэму. Давно уже я тебя не слушал».
«Я уже вышла из этого возраста», – ответила я, вспоминая глупые, непристойные сатиры на Гомера, которые я раньше придумывала так быстро и легко и которыми все восхищались. Но его просьба меня крайне обрадовала.
Я так явственно помню ту ночь, что не могу оторваться от изложения, несмотря на то что знаю, какие страдания мне предстоит описать далее.
Что такое письменная речь? Дэвид, ты увидишь, что я задам этот вопрос не один раз, ибо с каждой заполненной страницей я понимаю все больше и больше – я отчетливо вижу многое из того, что прежде оставалось недоступным моему разуму, и потому я скорее витала в мечтах, чем действительно жила.
В ту ночь я все-таки сочинила очень забавную поэму. Отец посмеялся. Он заснул прямо на кушетке. А потом заговорил как в трансе:
«Лидия, ты не должна из-за меня оставаться всю жизнь одинокой. Выйди замуж по любви! Нельзя сдаваться!»
Когда я обернулась к нему, он уже снова ровно дышал.
Через две недели– или через месяц – наша спокойная жизнь внезапно закончилась.
Однажды я вернулась домой и обнаружила, что дом совершенно пуст, если не считать двух перепуганных старых рабов – рабов, в действительности принадлежавших моему брату Антонию; они впустили меня и крепко заперли дверь на засов.
Я прошла через огромный вестибюль в перистиль и в гостиную. Мне открылось удивительное зрелище.
Отец был в полном боевом облачении, он вооружился мечом и кинжалом, не хватало только щита. Он даже нашел свой красный плащ. Блестел отполированный нагрудник.
Он пристально смотрел в пол, и не без причины – весь пол был перекопан и на свет извлекли очаг, которым пользовалось когда-то очень давно не одно поколение нашего рода. В глубокой древности наш дом начался именно с этой комнаты, и вся семья собиралась вокруг очага, чтобы обедать или молиться.
Я его никогда не видела. У нас были домашние святилища, но этот гигантский круг из обгорелых камней поразил меня до глубины души. Обнажился даже пепел. Очаг производил впечатление зловещего и одновременно священного места.
«Во имя богов, что происходит? – спросила я. – Где все?»
«ушли, – ответил он. – Я освободил рабов и послал их собрать вещи. Я ждал тебя. Ты должна немедленно уходить!»
«Только с тобой!»
«Ты не ослушаешься меня, Лидия! – Никогда я не видела на его лице столь умоляющего выражения, но он по-прежнему был исполнен достоинства. – За домом стоит повозка, она отвезет тебя на побережье, а один купец-еврей, друг, которому я больше всего доверяю, вывезет тебя морем из Италии! Я хочу, чтобы ты уехала! Твои деньги, одежда и все необходимое уже погрузили на судно. Этим людям я доверяю. Тем не менее возьми этот кинжал. – Он взял со стола кинжал и отдал его мне. – Ты достаточно наблюдала за своими братьями, чтобы уметь им пользоваться, – добавил он. – И еще…– Он протянул руку и взял какой-то мешок. – Это золото – валюта, которая ценится во всем мире. Бери и уходи».
Я всегда носила с собой кинжал, он был закреплен в перевязи возле локтя, но сейчас не время было шокировать его этим, так что я положила кинжал в кушак и взяла кошель.
«Отец, я не боюсь оставаться с тобой! Кто на нас нападает? Отец, ты же римский сенатор! В каком бы преступлении тебя ни обвинили, твою судьбу полагается решать суду сената».
«Драгоценная моя сообразительная дочка! Ты что, думаешь, что этот злодей Сеян со своими делаториями выступает с обвинениями в открытую? Его спекулаторы уже успели застать врасплох твоих братьев, их жен и детей. Это рабы Антония. Прежде чем умереть, он успел послать их ко мне с предупреждением о грозящей опасности. Он видел, как его сына пригвоздили к стене. Лидия, уходи».
Конечно, мне было известно о римском обычае убивать всю семью осужденного. Это даже соответствовало закону. И в подобных случаях, едва лишь появлялись слухи о том, что кто-то впал в немилость у императора, любой враг мог опередить убийц».
«Ты поедешь со мной, – сказала я. – Зачем тебе оставаться?»
«Я умру римлянином, в собственном доме. А теперь уходи, если ты меня любишь, моя поэтесса, моя певица, моя мыслительница. Моя Лидия! уходи. Непослушания я не потерплю. Я потратил последний час своей жизни на то, чтобы договориться о твоем спасении! Поцелуй меня и подчинись».
Я подбежала к нему, поцеловала его в губы, и рабы немедленно вывели меня через сад.
Я своего отца знала. Нельзя было взбунтоваться, раз дело касалось его последнего желания. Я была уверена, что, прежде чем спекулатории вломятся в дверь, отец по старому римскому обычаю, вероятнее всего, покончит с собой.
