– Гарик!!! – заорал Стеклов, но крик получился каким-то глухим и угас без эха в бездонной воронке темноты.
Могли ли ОНИ отправиться отсюда домой пешком? Наверное, могли. Особенно, если Ромадин все-таки спилил дерево… Но Борис почему-то не верил в это.
– Садись! – приказал он Розану и полез к лодке через покачивающиеся кучи древесного гнилья. Розенфельд без возражений пробирался следом, хотя Стеклов спиной ощущал его страх. Страх двигался рядом, как бесплотный двойник человека. Просто чуть более темная часть пространства, готовая слиться с озерной чернотой…
Они начали сталкивать лодку на воду. Под кормовой лавкой валялся какой-то предмет. Когда Розан тяжело завалился на нос, вода, плескавшаяся на дне, вынесла на обозрение маленький детский ботинок. Борис вцепился руками в борта лодки, загоняя занозы под ногти.
Шнурок извивался маленькой красной змейкой.
Мех был пропитан водой.
Одной заклепки не хватало.
Это был ботинок Славика.
Стеклов стал грести, чтобы хотя бы тупая однообразная нагрузка высосала из него эту ноющую боль, непрерывно тянувшуюся муку ожидания самого страшного. От весел отслаивались щепки и трухой расползались под пальцами… Он отталкивался от черной жижи, но лишь для того, чтобы еще глубже погрузиться в трясину безнадежности.
* * *
Прошло какое-то время. Справа появились огни, будто звезды в разрывах облаков, которые ничего не освещали, кроме самих себя. Они оставались единственным ориентиром в опустившемся мраке.
За спиной Стеклова раздался тихий всплеск. Через несколько секунд две руки легли ему на плечи… Это была шутка, слишком дурацкая даже для Розана. Тот не мог придумать ничего более идиотского, дикого, непристойного. И непонятно было, как он подкрался так тихо.
Борис в ярости обернулся и увидел, что это не Розан.
Он узнал поблескивавшую норковую шубку Марины, но все еще не мог разглядеть ее лица. Насколько он понимал, а понимал он мало, Розенфельда в лодке вообще не было. Остывшие ладони коснулись его шеи, и он содрогнулся. Если так сходят с ума, то его безумие было одним из самых неудобных.
Но эта тварь сзади была слишком реальной. Ее голова приблизилась вплотную. «Марина» не дышала, но пахла, как болото. Липкие руки сомкнулись вокруг его шеи. Ошейник из покрытой инеем стали… Если это и была ласка, то пригодная лишь для некрофила. Он бросил весла и попытался разжать эти пальцы, но его растертые до крови ладони соскальзывали, а ногти раздирали кожу на горле. Тонкий язык проник в его левое ухо, словно покрытая слизью улитка, и начал ввинчиваться в ушную раковину. Левая половина головы превратилась в часть гипсовой маски, и тут он вспомнил о пистолете.
Рука долго не могла попасть в карман, а когда попала, то оказалось, что «беретта» лежит неудобно – стволом кверху. Пока Борис неловко вертел его в непослушных пальцах, едва не стало поздно – он оценил ласку смерти.
Эту безмятежность.
Этот покой.
Эти смехотворные судороги насквозь фальшивой жизни…
Он выстрелил, потому что все вдруг стало ему безразлично. Выстрелил, просунув ствол пушки под левой рукой. Раз, второй, третий… Даже выстрелы казались здесь щелчками.
Руки отпустили его. Лодка медленно кружилась на черной арене в присутствии единственного зрителя.
Когда Стеклов, наконец, обернулся, женского тела в лодке не было. Зато Розенфельд полулежал на носу и не отвечал на оклики. Борис бросил весла и подобрался к нему поближе, рискуя перевернуть утлое суденышко.
Розан показывал кадык небу, окаменев с двумя дырками в груди и животе. Кровь свернулась быстро, и входные отверстия были обозначены лишь небольшими пятнами на свитере.
Стеклов чувствовал чудовищную усталость. Кто-то играл в шахматы человеческими фигурками, а теперь фигуры стали выбывать из игры. Эндшпиль – только и всего. Время жертв и разменов, пусть даже безрассудных.
Он перекинул труп через борт лодки, и тот сразу же пошел ко дну. Розенфельд исчез так же ненавязчиво и без претензий, как жил.
После этой простой операции лодка зачерпнула много воды и была полузатоплена. Стеклов вернулся к веслам. Теряя всякую чувствительность и способность ощущать боль, он начал грести в сторону темного промежутка в полосе огней, где должен был находиться его дом.
Свет фонаря ослепил его, и он выпрыгнул из лодки слишком далеко от берега, погрузившись в воду до колен. Ил хлынул в сапоги, а волна холода добралась до паха. Борис схватился за ветки и оттолкнул от себя посудину, которая – он не сомневался в этом – ему больше не понадобится.
Толстая стерва зачем-то ждала его на берегу, шаря лучом фонаря по слепому зеркалу озера. Что она хотела увидеть – собственное отражение? Или след кошмара, в который он стрелял? Стеклов вдруг понял, что не только Лариса могла услышать звуки выстрелов…
И тут он увидел Мартина, о котором совсем забыл. Тот был мертв уже пару часов и напоминал мокрое, брошенное за ненадобностью чучело.
Пес напоролся на толстый гладкий сук, пронзивший его до позвоночника. Следы его когтей остались там, где он в агонии загребал гнилые листья, землю и собственные внутренности. Судя по глубине вырытых ямок, он умирал долго и мучительно.
Стеклов начал смеяться. Его смех далеко разносился по берегу. Смех освобождал от черноты; безумие становилось прозрачным и даже приятным, поскольку исчезала всякая озабоченность…
Лариса оцепенела где-то рядом, словно только что осознала роковой диагноз. И вдруг он ударил ее еще раз, выбив из рук слепивший его фонарь. Им вдруг овладела сильнейшая агорафобия.
Он пошел прямо к дому, чтобы побыстрее спрятаться в этом столетнем склепе, а стерва со стеклянными глазами заторопилась следом. Она все еще цеплялась за разваливающуюся реальность, но он знал, что в ее мозгу уже произошло короткое замыкание; копоть покрывала череп изнутри, и дым просачивался через глаза и полуоткрытый рот…
Нечто подобное произошло и с ним. Несмотря на это, она боялась приближаться. Он упал в кресло и нащупал в кармане размокшую папиросу с «травкой». Огляделся по сторонам в поисках спичек и увидел снятую телефонную трубку.
– Ты звонила кому-нибудь? – спросил он у своей жены.
– В полицию, – промямлила она.
– Ты глупая сука, Лариса, – сказал он очень спокойно. Его фраза была сочетанием звуков, которые не выражали никаких чувств.
Он достал из кармана пушку и прицелился. Не попасть было трудно – ее фигура целиком заслоняла дверь.
Первая пуля попала жене в лоб, но он даже не понял этого. Просто большая черная родинка появилась над переносицей, а дверь приняла на себя тяжесть пошатнувшегося тела. Вторая пуля выбила глаз и окрасила серый пластик в грязно-коричневые тона. Борис демонстрировал завидную кучность стрельбы. Лариса осела и повалилась набок, как растерзанная ребенком кукла.
