— А… где вы живете? Чем занимаетесь?
В ответ я улыбнулась:
— Вы ведь любите писать о таинственном?
Он снова кивнул.
— Ну вот, а я это все проживаю, — сказала я.
— И не расскажете мне об этом, потому что…
— Потому что тогда это перестанет быть таинственным, не так ли?
Мы оба рассмеялись.
— Нет, серьезно, — настаивал он.
— Серьезно. Я живу между.
— Между… чем и чем?
— Между чем угодно и чем угодно.
Он медленно кивнул:
— Там, где происходит все волшебное.
— Можно и так сказать.
— Тогда почему сейчас вы здесь? — спросил он.
— Я уже сказала. Мне поднадоело вещать из темноты. Кроме того, мне показалось, вам будет интересно наконец со мной познакомиться.
— Конечно. Я просто…
Я подождала немного, хотя была уверена, что, как бы красноречив он ни был на бумаге, сейчас он нужного слова не найдет.
— В некотором замешательстве, — закончила я за него.
— Это еще мягко сказано.
— Знаете что, — предложила я, — почему бы мне не дать вам попривыкнуть к этому?
Он схватил меня за руку, когда я уже повернулась, чтобы уйти, и вдруг… я не знаю… что-то меня пронзило… что-то странное. Больше, чем дрожь, сильнее, чем шок. Он так быстро отпустил меня, что я поняла, что он почувствовал то же самое.
— Вам надо идти? — спросил он.
Я покачала головой:
— Нет, но я все равно пойду. Это не значит, что мы больше не встретимся.
— Когда? Где? Здесь? На мосту?
— Где угодно, — сказала я ему. — Когда угодно. Не волнуйтесь. Я всегда вас найду.
— Но…
Я улетучилась в Пограничные Миры.
Мне было так же интересно встретиться с ним, как и ему со мной, но я вдруг почувствовала, что нуждаюсь в некотором пространстве, которое разделяло бы нас. Эта искра, которая проскочила между нами, лишний раз доказывала, что нечто, и даже понятно что, уже назревает.
— Весьма полезно держать некоторую дистанцию между собой и тем, кто тебя отбросил, — сказала мне Мамбо, когда я позже ее об этом спросила.
Мы сидели на крыше заброшенной фабрики в Катакомбах и смотрели на городские огни через реку Кикаха. Внизу, по булыжной мостовой, по своим делам шел ночной люд, для которого эта брошенная часть города стала домом. Шныряли наркоманы. Бездомные дети и бродяги, даже целые семьи, выбирали место и устраивались на ночлег. Стайки тинейджеров с окраин, да и из кварталов получше, курсировали туда-сюда, избегая байкеров и высматривая себе добычу по зубам, над которой можно вдоволь поиздеваться. Обычное дело в Катакомбах.
— Вообще-то, я всегда смутно чувствовала, что надо держать дистанцию, — ответила я, — но только не знала почему.
Мамбо настроилась на учительский лад:
— Притяжение между тенью и тем, кто ее отбросил, велико, и это вполне объяснимо. Когда-то вы были одним человеком — неудивительно, что вас друг к другу тянет. Но стоит только начать проводить с ним больше времени, узнать его поближе, и ты снова втянешься.
— Что значит «втянешься»?
— Он поглотит тебя, и все — как будто тебя никогда и не было. Такое случалось. И случается.
Иногда я испытывала столь острый интерес к кому-нибудь из Идар, что ходила по библиотекам и книжным магазинам и рылась в книгах в надежде что-нибудь о них разыскать. Больше всех меня интересовали Мамбо и Макси Роуз. Потратив довольно много времени, я в конце концов нашла книги, в которых они впервые появились.
Особенно трудно оказалось отследить происхождение Макси. Эта книга в свое время вышла тиражом всего лишь пятьдесят экземпляров и была так ужасно написана, что все владельцы стремились поскорее от нее избавиться.
После долгих поисков я обнаружила экземпляр… в библиотеке Кристи. Это была детская книжица из тридцати страниц на грубой скрепке. Она называлась «Тарабарский путешественник», принадлежала перу некоего Ганса Вуншманна, и, хотя мне удалось заставить себя прочесть ее дважды, я все равно так и не смогла понять, о чем она. Единственным персонажем, имевшим хоть что-то общее с действительностью, была Макси, и то в таком ужасном контексте это казалось, скорее, случайностью.
Я так и не поняла, кто такой «тарабарский путешественник», упомянутый в заглавии, и что вообще все это значит.
— А ты сама-то понимаешь, что хотел сказать этот Вуншманн? — спросила я Макси при следующей нашей встрече. — Ну, в той истории, где ты — одно из действующих лиц.
Макси рассмеялась:
— Разумеется! Он хотел сказать: «Посмотрите на меня! Я легко впадаю в патетику и двух слов связать не могу, но это же не причина, чтобы меня не печатать». Конечно, жаль, что он не сказал это покороче, — усмехнулась она. — Надо сильно напрячься, чтобы такое прочесть.
— Это было нелегко.
— Так ты все-таки прочла?
— Ага. Я уверена, что он хотел как лучше. Должно быть, во всем этом было нечто такое, что необыкновенно занимало его, если он потратил столько времени на то, чтобы это написать и издать за свой счет.
— Ах, если бы.
— Да ладно тебе, Макси! Признай хотя бы, что он старался как мог.
— Правда? — недоверчиво отозвалась Макси. — Да нет, я ничего не имею против издания книг за свой счет, просто терпеть не могу чепухи.
— Но…
— Меня очень раздражает, что я родилась именно в этой истории. Конечно, где уж мне было родиться в хорошей книге! Нет, конечно! Я непременно должна была появиться на свет в литературном эквиваленте помойки.
— Но он создал тебя, — возразила я. — И ты хороша в этой истории. И ты здесь, между прочим, так что, наверное, в его писанине что-то все-таки есть.
Макси тряхнула головой:
— Если я пока еще здесь, то только потому, что я такая упорная и вовсе не собираюсь бледнеть и испаряться из-за того, что имела несчастье родиться на страницах бездарной книги. Не знаю, что бы со мной было, если бы я вовремя не обнаружила у себя талант к обучению теней. Но я бы и без этого что-нибудь придумала.
Иной раз я очень жалею бедных Идар. Как это тяжело, должно быть, — настолько зависеть от капризов чьей-то музы!
Я спросила Кристи об этом Вуншманне.
— Неужели сохранилась? — удивился он, когда я показала ему книжку. — А я-то думал, что давным-давно выбросил ее.
— Ты его знал?
— К сожалению. Маленький засранец, мы вместе учились. Болтун, переполненный сверхценными идеями, вечно всех критикующий, вернее, поливающий грязью. Эта детская книжонка — все, что ему удалось выжать из себя. Помню, он очень дулся на меня и на других — на тех, чьи рассказы печатали.
— Значит, ты его не любил?
Кристи засмеялся:
