Норман сделал еще два шага к ней и снова остановился. Его сжатые в кулаки руки болтались у бедер. Он огляделся, вспомнив о голосах, которые, как ему показалось, свидетельствовали о присутствии по крайней мере двух человек. Он выискивал взглядом Герти или дружка-сосунка Роуз, готовящегося пульнуть в него из хлопушки или подкрадывающегося с камешком в ладошке. Но не увидел никого; судя по всему, Роуз разговаривала сама с собой, такое частенько, почти постоянно, происходило дома. Разве что кто-нибудь затаился за деревом в центре поляны. Похоже, кроме этого дерева, во всей округе не оставалось ни единого живого растения, зато на нем узкие, длинные зеленые листья блестели, как смазанные маслом листья авокадо. Ветки дерева согнулись под тяжестью плодов, к которым Норман не притронулся бы, даже будь они в бутерброде со слоем арахисового масла и джема в палец толщиной. Роуз преклонила колени перед деревом, стоя на целом слое упавших плодов, и распространявшийся от них запах заставил Нормана вспомнить черную воду ручья. Сок плодов, издающих подобный запах, либо убивает мгновенно, либо вызывает такие ощущения, что ты желаешь смерти.
Слева от дерева располагалось странное сооружение, укрепившее в нем уверенность, что все происходящее не более чем сон. Сооружение смахивало на вход в нью-йоркскую подземку, только высеченный из камня. Ну да плевать на все; плевать и на дерево с его вонючими плодами. Главное – это Роуз, Роуз со своим мерзким смешком. Ему подумалось, что смешок она переняла, наверное, у распутных подружек из «Дочерей и сестер», впрочем, какая разница. Это неважно. А вот он преподаст ей урок, научив кое-чему важному: такой смех – самый короткий путь к неприятностям. Даже если в действительности ей ничего не сделается, проучит ее во сне; пусть даже на самом деле он валяется на полу ее комнаты, изрешеченный пулями полицейских и переживает последние безумные видения предсмертной горячки, он проучит ее.
– Встань, – скомандовал Норман, делая еще один шаг к стоящей на коленях женщине и вытаскивая из-за пояса брюк пистолет. – Нам нужно кое о чем поговорить.
– Уж в этом ты абсолютно прав, – согласилась она, но не повернулась и не поднялась. Она продолжала стоять на коленях, склонившись перед дурацким деревом, и тени от ветвей пересекали ее спину, словно полоски на шкуре зебры.
– Черт возьми, встань, когда я с тобой разговариваю! – заорал он. Ногти сжимавшей рукоятку пистолета руки впивались в ладонь, как раскаленный добела металл. А она не поворачивалась. И не собиралась вставать.
– Эринис из подземного лабиринта! – произнесла она своим чувственным мелодичным голосом. – Ессе taurus! Приветствуйте быка!
И по-прежнему не шелохнулась, не оглянулась, чтобы приветствовать его.
– Я не бык, стерва! – закричал он и вцепился в маску кончиками пальцев. Маска не поддалась. Ему показалось, что она не просто приклеилась или припаялась к его коже; она стала его лицом.
«Как это возможно? – озадаченно спросил Норман сам себя. – Как это возможно, черт побери? Что за идиотские призы раздают детям в парках развлечений!»
Он не находил объяснения происходящему, но маска не желала отсоединяться от лица, несмотря на все старания. И Норман понял: если попытается содрать ее ногтями, то почувствует боль, раздерет лицо до крови. К тому же подтвердилось первоначальное впечатление – на его лице действительно только один глаз, переместившийся в самый центр. И зрение его слабело с каждой секундой; лунный свет, только что яркий, быстро поблек.
– Сними ее с меня! – завопил он. – Сними ее с меня, сучка! Ты ведь можешь, я знаю! Знаю, можешь! И хватит играть со мной, слышишь? Не смей ИГРАТЬ со мной!
Спотыкаясь, он преодолел оставшееся до нее расстояние и схватил коленопреклоненную женщину за плечо. Прикрывавшая плечо полоска ткани сдвинулась, и от страха и ужаса от увиденного он издал слабый сдавленный вскрик. Кожа ее оказалась такой же черной и прогнившей, как кожура плодов, разлагающихся на земле вокруг дерева – тех, в которых процесс гниения зашел настолько далеко, что мякоть превратилась в жидкую кашицу.
– Бык поднялся из лабиринта, – изрекла женщина, легко поднимаясь на ноги с грациозностью, которой он не замечал в своей жене за все время супружества, – А теперь Эринис должен умереть. Так предопределено, и так будет.
– Единственный, кому предстоит умереть... – начал он. Но так и не добрался до конца фразы. Она повернулась, и когда в безжизненных лунных лучах он увидел ее наружность, из горла вырвался вопль ужаса. Норман дважды выстрелил из пистолета сорок пятого калибра, вогнав пули в землю между ступнями, но даже не заметил этого. Обхватив руками голову, он попятился прочь от нее, крича и с трудом переставляя ноги, которые отказывались повиноваться. Она закричала тоже, и два нечеловеческих крика слились в ночной тишине.
Гниль распространилась по верхней части ее груди; шея женщины была того пурпурно-черного оттенка, который отличает кожу человека, погибшего от удушья. И все же не эти знаки далеко зашедшей и, вне всякого сомнения, смертельной болезни заставили Нормана напрячь голосовые связки и кричать, кричать, извергая из глотки дикие завывающие звуки; не симптомы болезни пробили хрупкую яичную скорлупу его безумия, чтобы впустить внутрь похожую на безжалостное сияние солнца реальность, весь ужас которой превосходил самые страшные кошмары. Ее лицо.
Это было лицо летучей мыши с яркими безумными глазами хищной лисицы; это было лицо сверхъестественно красивой богини, которую вдруг видишь на иллюстрации, обнаруженной на пожелтевшей странице древней книги, словно редкой красоты цветок на заросшем сорняками пустыре; это было лицо Роуз, всегда отличавшееся необычностью: затаившаяся в глазах робкая надежда, мягкий изгиб расслабленных губ. Словно лилии на поверхности бездонного омута, эти детали внешности женщины проплыли чередой перед его глазами, а когда они растаяли, Норман увидел над собой паука с искаженными от голода и безумия чертами. Раскрывшийся рот паука позволил заглянуть в отвратительную черноту, по которой плавали розоватые мембраны с прилипшими к ним сотнями жуков и других насекомых, мертвых или умирающих.
Норман увидел глаза ужасного насекомого – два кровоточащих яйца маренового цвета, пульсирующих в глазницах, как чавкающая грязь.
– Подойди ко мне ближе, Норман, – позвал его шепотом паук в лунном свете, и прежде, чем рассудок рассыпался на крошечные осколки, Норман успел сообразить, что наполненная шелковистыми мембранами с прилипшими к ним жуками пасть чудовища искривилась в попытке растянуться в улыбку.
