Эти шесть недель мне, пятнадцатилетнему подростку, дались очень тяжело. Я очень любил отца и возненавидел эти вечерние свидания: больно было смотреть, как он мучается и угасает. Иногда у него вырывался стон, хотя отец был мужественным человеком и терпел. Возвращался я уже в сумерках и невольно вспоминал лето 1958 года; как и раньше, я боялся обернуться: а вдруг там клоун, или человековолк, или мумия, или птица. Но больше всего я боялся, что бегущее за мной по пятам Оно примет облик отца, и я увижу перекошенное от боли лицо ракового больного. И я крутил педали изо всех сил, не обращая внимания на бешеный стук сердца. Приезжал домой раскрасневшийся, взмыленный, запыхавшийся, и мать удивлялась: «Зачем ты так гнал? Надорвешься». «Хотел вернуться вовремя, помочь тебе по хозяйству», — отвечал я. Мама обнимала меня и говорила, что я хороший сын.
Со временем на свиданиях с отцом все темы для разговоров были исчерпаны, воцарялось тягостное молчание, я мучительно думал, о чем бы спросить: молчание угнетало и пугало. Отец умирал у меня на глазах, и это страшило и обескураживало. Мне всегда казалось, да и теперь кажется, что больные раком умирают в считанные дни. Но отец умирал мучительно, медленно. Рак не просто пожирал его внутренности. Деградацию, унижение — вот что принес неизлечимый недуг.
Мы никогда не говорили о его болезни, но наступало тягостное молчание, и порой я чувствовал: мы должны поговорить на эту тему, мы будем вынуждены ее коснуться, и я наверняка заплачу. Мне было пятнадцать лет, и, думаю, именно потому мысль, что я заплачу в присутствии умирающего отца, пугала и угнетала больше всего на свете.
Во время одной такой бесконечной тягостной паузы я снова попросил отца рассказать о поджоге «Черного пятна». Накануне у отца усилились боли, ему только что ввели наркотик, сознание его то затухало, то пробуждалось, речь временами становилась нечленораздельной, и тогда он путал меня со своим братом Филом. Я заговорил о «Черном пятне» просто так — не нашлось ничего другого, о чем бы я мог его спросить.
Отец вскинул на меня глаза и слегка улыбнулся.
— Стало быть, ты не забыл об этом, Майк.
— Нет, — ответил я, хотя три с лишним года ни разу не вспоминал про «Черное пятно». И добавил его же словами: — Это не дает мне покоя.
— Ладно, теперь расскажу. Пятнадцать лет — это уже немало, да и матери рядом нет. Кроме того, ты должен знать: подобная история могла произойти только в Дерри, я убежден в этом. Так что будь осторожен. Наш город, как никакой другой, предрасположен к порокам. Ты осторожен, а, Майк?
— Да, папа.
— Хорошо, — произнес отец и откинулся на подушку. — Хорошо… — Мне казалось, что сознание его вот-вот помутится, глаза полузакрылись, но он неожиданно заговорил: — Когда я служил на деррийской авиабазе в конце двадцатых годов, на холме, где теперь колледж, стоял клуб для унтер-офицеров. Это был старый сборный дом из гофрированного железа, но внутри очень уютный: ковры, киоски, буфет, музыкальный автомат. По субботам и воскресеньям там можно было выпить содовую, сок, кофе. Разумеется, это дозволялось не всем — только белым. По субботам приглашали джазовые группы. Распивать спиртное в открытую было запрещено, но раздобыть его было нетрудно, правда, тем, у кого в удостоверении была зеленая звездочка — тайный знак своего рода. Пили главным образом пиво, но иногда по субботам и воскресеньям можно было найти что-нибудь и покрепче, конечно, если ты белый.
Нас, темнокожих из роты «Е», и близко не подпускали к клубу. В увольнения мы ходили в город. В ту пору Дерри по-прежнему был городом лесорубов, так что в центре было с десяток баров, большинство из них на пятачке, именуемом в просторечии «пол-акра дьявола». Разумеется, барами их трудно было назвать — самые обычные забегаловки-пивнухи. Лесорубы пили по-черному. Спиртное завозили из Канады, прятали его в рулоны бумаги в кузове. Стоило оно дорого, разило сивухой, от него не вырубаешься, а звереешь, ну и, понятное дело, тянет на подвиги. В кабаке не засидишься — знай только пригибай голову, когда бутылки летят. Были в центре кабачки «Нэн», «Парадайз», «Сильвер доллар», где можно было «снять телку». С бабами проблем не было — сами лезли: кому охота сидеть на воде и хлебе, хочется и маслица. Но для меня и моих друзей — Тревора Доусона и Карла Руна — «снять телку», белую, разумеется, было не просто. Есть над чем поразмыслить.
Как я уже говорил, отца в тот вечер накачали наркотиками, иначе он не стал бы рассказывать мне, пятнадцатилетнему сыну, про свои подвиги.
— Как-то на базу пришел один хмырь из муниципалитета «обсудить некоторые сложности, возникшие между гражданскими и военнослужащими», «проблемы, касающиеся нравственного климата». Что это были за проблемы, ни для кого не было секретом. Городскую общественность раздражали солдаты-негры, пристающие к белым женщинам и распивающие спиртное в барах, где, по идее, должны были находиться только белые.
Все это, конечно, смех да и только. Белые женщины, о которых так радели и беспокоились, на деле были барными проститутками, на них проб негде ставить. И я что-то не припомню, чтобы в «Серебряный доллар» заглядывали члены муниципалитета. Тут «гудели» лесорубы в красно-черных куртках, кряжистые, с мозолистыми, в шрамах руками. У кого недоставало пальцев, у кого глаза; пожалуй, не было ни одного, сохранившего в целости зубы. От этих ребят пахло щепой, опилками и смолой. На них были зеленые фланелевые брюки, толстоносые зеленые ботинки на резиновой подошве, оставлявшие на полу грязные лужицы талого снега. Крутые ребята, силы невпроворот. Как-то сижу в «Уоллис Спа», смотрю: двое сцепились руками, кто кого перетянет. Один напрягся — рубашка у него лопнула по шву, не порвалась, а именно лопнула. И публика захлопала, а кто-то огрел меня по плечу и сказал: «Не слабо пукнуло, а?! Что значит сила есть. Скажи, черномазый?!»
Я к тому тебе это говорю, что лесорубы, по пятницам и субботам являвшиеся в город прямо из леса надраться виски и трахнуть бабу, захоти они только нас выставить, сделали бы это одной левой. Но они относились к нам по-доброму, не задевали.
Как-то раз один лесоруб, здоровенный малый, вдрабадан пьяный — от него разило, как из корзины с гнилыми персиками, — отвел меня в сторону.
«Хочу тебя кое о чем спросить, парень. Ты, случайно, не негр?»
«Он самый», — отвечаю я.
«Commen ça va! — воскликнул он по-французски, широко улыбнулся, и я увидел, что у него всего четыре зуба. — Я так и думал. Я в книжке видел похожего на тебя. У него это…» — Он никак не мог подыскать слова и легонько постучал пальцами меня по губам.
