Наконец на ярмарочной лужайке появился смуглолицый красавец капитан Деврё (высокий и стройный, с большими, светящимися умом глазами — загадочный и ни на кого не похожий); за этим прекрасным видением восхищенно и преданно следили из-под капюшона темно-голубые глаза бедняжки Нэн Глинн из Палмерзтауна. Бедная Нэн! Где ты теперь, с твоими шутками и плутовскими проделками, страстями и роковым даром красоты?
Вскоре капитан Деврё (Цыган Деврё, как его прозвали за смуглый цвет лица) вступил в беседу с Лилиас Уолсингем. О, прелестная Лилиас, леди до мозга костей, мне ни разу не довелось видеть тот цветной карандашный портрет, о котором рассказывала моя матушка, но знаю: ты была весела и нежна, красками подобна розам и фиалкам, а на щеках твоих весело и грустно играли ямочки; ты стоишь передо мной как живая, на росистой заре своей юности, и, словно при виде потерянной первой любви, из груди моей вырывается вздох.
— Я в разладе с самим собой, — говорил Деврё, — веду праздную, бесполезную жизнь. С этим нужно покончить, но фат берет во мне верх. Мне бы иметь исповедника, чтобы порицал меня, увещевал и таким образом наставлял на путь истинный. Если бы какая-нибудь дама явила милосердие и взяла меня под опеку, она бы убедилась, что я не совсем безнадежен.
Прозвучавшая в этом пожелании нота серьезности лишь позабавила молодую леди. Насколько ей было известно, ее собеседник ничем себя не запятнал, разве что раз или два позволил себе сыграть в карты по-крупному (самое худшее редко доходит до ушей юных дам).
— Что, если мне попросить Гертруду Чэттесуорт: пусть поговорит со своей тетей Ребеккой? — лукаво предложила Лилиас. — Вы могли бы посещать ее школу на Мартинзроу, где над камином висит девиз «Лучше поздно, чем никогда». Там бывают не одни только женщины, но и двое мужчин. Сядете на одну скамью с бедным Поттсом и добрым старым Дуланом.
— Благодарю вас, мисс Лилиас. — Собеседник сопроводил свой ответ поклоном и легкой усмешкой (быть может, с оттенком обиды, но крохотным, совсем незаметным). — Не сомневаюсь, что не встречу отказа, но я нуждаюсь в ином, более мудром руководстве; набраться бы мне смелости обратиться за ним к вам.
— Ко мне? — произнесла девушка удивленно. — Впрочем, вспоминаю, — весело продолжала она, — пять лет назад, когда я была совсем маленькой, вы называли меня коллегой и правой рукой доктора Уолсингема — я была таким серьезным ребенком, помните?
Произнося эти слова, мисс Лилиас не подозревала о том, как обрадуется Деврё, что она не забыла его незамысловатую шутку пятилетней давности. Тем более не приходило ей в голову, что красавец капитан многое бы отдал сейчас за позволение коснуться губами ручки этого подросшего «серьезного ребенка».
— Подобная развязность ныне мне уже не свойственна, посему соблаговолите забыть о ней и позвольте мне, во искупление былой дерзости, сделаться вашим покорным… вашим всепокорнейшим слугой.
— При чем же тут слуга? — рассмеялась мисс Уолсингем. — Прихожанин — это другое дело.
— И в качестве такового я осмелюсь просить вас о совете и наставлении. Помимо вашей, ничьей иной опеки я не потерплю, от вас же любой упрек приму с восторгом.
— Увы, в таком случае немного же вам будет пользы от моих нареканий.
— Горькая истина всегда полезна, хотя не скрою — выслушивать ее от вас мне будет не столько обидно, сколько приятно. — Темные глаза собеседника смотрели на девушку искренне, но как-то очень странно. Помолчав, капитан добавил: — Мне радостно будет сознавать, что, помня о моих провинностях, вы уделяете мне таким образом хотя бы малую толику своих мыслей.
— Однако обижать людей мне не пристало.
— Меня вы не обидите — разве что огорчите, а вернее всего — осчастливите, поскольку поможете мне исправиться. Почему бы не воспользоваться возможностью наставить ближнего на стезю добродетели?
— Разумеется, но только примером, а не чтением морали. Для этого существуют более мудрые проповедники, наш приходской священник, например.
В исполненном гордости взгляде, который Лилиас бросила на своего милого отца, читалось убеждение, что лучше его нет никого на свете; у Деврё при этом вырвался невольный вздох. Старик не расслышал слов своего любимого чада, он лишь ощутил, как ее ручка коснулась рукава его сутаны, ответил, по обыкновению, нежным пожатием и продолжал ученую беседу с юным чудаком и эрудитом Дэном Лофтусом, который происходил из семейства Диси — ветви рода Десмондов. Шел слушок (насколько он соответствовал истине — не знаю), что оба этих светлых ума намеревались, не ограничиваясь тяжеловесными томами о чейплизодском замке, совместно приняться за историю Ирландии — труд воистину нескончаемый.
Деврё был в глубине души немало раздосадован тем, что все его попытки завязать узы доверительности с очаровательной Лилиас Уолсингем встречают с ее стороны, вероятно, ненамеренный, но все же непреодолимый отпор. «Маленькая сирена! Мне заказан доступ в ее магический круг — зачем же я стремлюсь туда? Она с небрежностью отстраняет меня. Отчего же я испытываю к ней такой интерес?» И капитан продолжил вслух:
— Подумать только, когда я появился здесь впервые, вам не было еще и двенадцати лет! Вот как давно я вас знаю, а вы до сих пор не удостаиваете меня чести близкого знакомства. — Голос Деврё звучал тихо и кротко, но глаза упрекали и метали искры. Со странной усмешкой капитан добавил: — Ну что ж! Вы успели выдать себя, мне известно теперь, что вы настроены против карточной игры. Так вот, скажу вам откровенно: я намерен играть много чаще и не избегать, как раньше, крупных ставок. На том и простимся.
Он предпочел не обратить внимания на готовность собеседницы к рукопожатию и лишь согнул спину в низком поклоне; на печальную улыбку, говорившую: «Ну вот вы и рассердились», ответил еще одной усмешкой и беззаботно удалился прочь.
«Она думает, что заставила меня страдать, что без нее я буду несчастен. Пусть знает, что это не так. Целый месяц не стану с ней разговаривать, даже не взгляну в ее сторону!»
К тому времени Чэттесуорты, как и многие другие, решили, что настала пора покинуть ярмарочную лужайку.
Молодой мистер Мервин, чей расчет остаться незамеченным оказался не столь верен, как он полагал, вместе с прочими двинулся к воротам. Проходя мимо, Мервин низко поклонился любезному пастору Уолсингему; тот ответил на приветствие не то чтобы угрюмо (такого он никогда себе не позволял), но очень невесело и проводил удалявшуюся толпу кротким и печальным взглядом голубых глаз.
— А, так Мервин здесь! Дай Бог, чтобы горе и уныние не последовали сюда за ним по пятам, — пробормотал священник себе под нос и, не упуская фигуру Мервина из виду, вздохнул.
