И действительно, на первый раз мне хватило с избытком. Меня унесло куда-то очень далеко. Там были странные жилищные условия, похожие на коммунальные – я сидел в одной из ромбических нор этой бесконечной коммуналки, а прямо из меня выходил какой-то длинный толстый шланг и тянулся вдаль. Я понял, что шланг – это интерфейс Вселенной, по которому ко мне должна прийти передача, а от меня – уйти что-то другое. Сначала я испугался, подумав, что без этого «чего-то» я, наверное, не смогу жить, но потом успокоился и даже повеселел, потому что кто-то сказал мне: «Сможешь. То, что ты должен отдать, – несущественно для тебя по сравнению с тем, что ты получишь». Я поискал глазами источник этого уверенного голоса и увидел большую, черную с серебристыми пятнами псину. Она смотрела на меня умными, все понимающими глазами и улыбалась, вывесив из пасти огромный язык. Я поздоровался с ней, и мы разговорились. Она (то есть он) рассказала мне много чего интересного об устройстве коммунальной Вселенной, подтвердила жилеткин афоризм про несуществование смерти, добавив, что ее нет, потому что есть шланг, а потом поведала мне о том, как обретается истинная Сила. Когда собачка говорила обо всем этом, я, как и накануне с Жилеткой, изумлялся и восхищался тем, насколько все, оказывается, просто и понятно, а главное, вполне достижимо при некоторых усилиях, особенно – усилиях послушания и исполнения ее, собакиных, велений. Я проникся доверием к ней и ее добродушному голосу и ловил каждое ее слово. Я готов был лизать ей лапы и лаять по команде, потому что вдруг понял, что не могу без нее жить. Она – это все, в ней – весь я, со всеми потрохами. «Хорошо, что ты это понял», – сказал пес, и я заплакал от счастья, какого не испытывал никогда в жизни.
Последние его слова, обращенные ко мне, были такие: «Ты должен запомнить: ты – ничто; всем тебя делает то, что входит в тебя, когда ты опустошаешь себя. Призови Сущности Несотворенного, впусти их внутрь, и они наделят тебя Силой Бесконечности и Могущества».
И он исчез.
А вместо него я увидел бледное, осунувшееся, с запавшими глазами лицо Плащеносца. Только сейчас он был без плаща – в одних трусах и майке с головой Медузы Горгоны. Даже мертвой и нарисованной ей дано было обращать все живое в камень. Жуткое воспоминание о медузах резануло меня, словно клинком по брюху, и я, скорчившись в позе человека, мающегося животом, застыл, не видя больше перед собой ничего кроме этой кошмарной головы.
Так начался марочно-грибной марафон, длившийся где-то около недели, в течение которой меня без передыху пичкали кислотой и поганками и наставляли на путь беседами о началах мироздания, Владыках Вселенной, о принципах волхвования и могучих символах, в которые корнями уходит человеческое сознание.
Меня одолевало видение за видением, но я уже не запоминал их содержание и не удерживался ни в одном из них надолго. Я просто плыл сквозь них, вяло пошевеливая плавниками, без руля и ветрил, и, как мне было велено, искал пограничные столбы своего сознания. Собственно, именно для этого и проводилась оная длительная процедура самопознания. У нее было много красивых названий, например, «зависнуть в астрале», «погружение без выгребания» или «запереться в подвале», а суть сводилась к одному-единственному: к немилосердному шарашению своего «Я» до такой степени, чтобы оно от удивления ушло куда-нибудь гулять – как можно дальше и гуляло как можно дольше.
Чтобы вместо него внутри образовалась аккуратная пустота и тогда легко, без помех можно было бы нащупать те самые границы, за которыми начиналось уже исконное и бесконечное, вальяжно-пузатое «оно», обычно укрытое куцей занавеской «Я».
О том, как я искал пределы собственного сознания, рассказать хоть в малейшей степени вразумительно почти невозможно. Наверное, подвальные глубины, куда я спускался, и были той самой сумеречной зоной, в которой пропадает отдельность вещей и они вывариваются в однородную размазню. Вычленить что-то конкретное там нельзя, это сплошная черно-серая масса, и в ней нет ни тебя самого, ни мира, ни вообще ничего человеческого – а есть только что-то слепое, абсолютно равнодушное и абсолютно же враждебное. Какая-то иная природа вещей. Антиприрода. Если желаете представить себе это хотя бы приблизительно, представьте большую, плотную, без единого просвета тучу мух, каждая из которых размером с кулак. Туча шевелится, двигается, выпячивает ложноножки – и все это совершенно беззвучно. Впрочем, ее движений вам все равно не видно – вы их лишь чувствуете, находясь внутри этой мушиной биомассы, и даже не можете сказать, где кончаются мухи и начинаетесь собственно вы – потому что граница «Я» осталась далеко позади. Единственная эмоция, доступная в тех краях, – четкий, ясный, почти осязаемый страх сойти с ума и остаться там навсегда, без единого шанса отыскать дорогу назад.
Но настоящая моя встреча с Оно, случившаяся в самом конце этого марафонского заплыва, имела совсем иной антураж. Как ни странно (а может быть, совсем не странно), она носила более отчетливый, более оформленный и, если можно так выразиться, живописный характер. Произошло это потому, что в какой-то момент своего бесконечного трипа я увидел те самые сущности, о которых постоянно твердили шаманы. Увидел и удивился, почему не замечал их раньше. Логово чародеев было полно ими. Они висели прямо в воздухе и очень медленно перемещались, со скоростью приблизительно метр за десять моих вздохов. Если смотреть на них спереди, они кажутся похожими на людей. Точнее, на потусторонних висельников, тихонько покачивающихся в петлях на невидимых перекладинах. Если, конечно, бывают висельники, начисто лишенные голов. А когда они поворачивались ко мне боком, я видел, что они совершенно плоские. И тогда они больше напоминали не людей, а повешенные на плечики костюмы. Комната же, где я находился, была как платяной шкаф небедного человека. Только все эти костюмы вряд ли подходили на роль одежды, потому что были полупрозрачными, как густой утренний туман на расстоянии двадцати шагов.
Какое-то время я ошарашенно наблюдал за ними, их черепашьими перемещениями и медленными покачиваниями из стороны в сторону. А потом произошла странная вещь. Я вдруг услышал какой-то отчетливый звук внутри себя, похожий на тихий треск. Как будто что-то рвалось. И в тот же миг я увидел, как от меня отделился такой же белесый безголовый костюм и легко взмыл к потолку. Затем второй, третий. Потом еще и еще. Каким-то образом мне стало понятно, что это лопнул я сам. К уже бывшим в комнате сущностям присоединилась моя душа, нарезанная на ломтики, и принялась точно так же отрешенно покачиваться. Это было удивительное зрелище – во-первых, потому что никогда раньше мне не приходилось видеть воочию собственную душу, а во-вторых, потому что сразу стало непонятно, кто же смотрит на нее. Назвать это «мной» уже не было никакой возможности. В кусках своей души я еще как-то узнавал себя, как узнают себя на фотографиях, меня же самого нигде не было. «Я» где-то потерялся.
