Она, скорее, была заклинанием против демонов, чем молитвой, хотя к Богу в ней обращались неоднократно.
Обезопасив себя по мере сил, протодьякон лег на пол. Под голову он подложил рюкзак, а в прочих удобствах нужды не было. Пистолета он так и не выпустил, и лампу гасить не стал.
Какое-то время он лежал, прислушиваясь к могильной тишине и отгоняя мысли о соседстве с трупом. Ничего не происходило, и он, в конце концов, забылся путаным сном.
***Утро ознаменовалось неожиданным и даже неуместным, по мнению протодьякона, петушиным криком.
Челобитных быстро сел в центре круга, как будто и не спал.
В мутное окно били пыльные солнечные лучи. Тьма осторожно пятилась, сгущаясь в углах. Лампа выгорела и погасла, а тишина, царившая в избе, уже не казалась абсолютной, благо снаружи началось какое-то движение. Всеобщее оцепенение улетучилось. Пантелеймон проворно поднялся на ноги, убрал оружие, закинул за спину рюкзак.
Окинул горницу прощальным взглядом. Если Бог не выдаст, а свинья не съест, он обязательно вернется и выяснит, что приключилось с хозяином, - по крайней мере, предаст его тело земле и сопроводит это надлежащим обрядом. Но ночевать здесь вторую ночь он не хотел и очень рассчитывал сегодня же покинуть негостеприимное Крошкино.
Пантелеймон вышел на крыльцо и оторопел. Вокруг кипела жизнь - не особенно бурно, но кипела. Прогромыхала телега, он не успел разглядеть возницу. Значит, лошади все-таки есть. Велик же был страх Ступы, коль скоро он пошел на дурацкий обман и готов был лишиться «гонорара» - Пантелеймон усмехнулся - лишь бы настырный горожанин отказался от своих планов, лишь бы не отправляться в Крошкино. А ведь для проводника это - верный убыток! Неужто забота, добрая воля?!
Между тем село предстало как две капли воды похожим на сотни и тысячи других сел.
Жизни в нем было даже больше, чем в безопасном, на взгляд проводника, Бирюзове.
Протодьякон прислушался и вскинул брови: издалека до него донеслись позывные «Маяка».
Да здесь настоящая цивилизация, черт побери!
Он был так удивлен, что даже не заметил своего мысленного сквернословия.
Очнулись птицы и насекомые, и даже повеяло ветром, тогда как ночью и сам воздух был неподвижен. Вообще, все пришло в положенное от Бога движение. Присмотревшись, Челобитных даже различил в отдалении - через два дома - обязательную старуху, копавшуюся у себя в огороде.
Обыденная для прочих мест, но в его обстоятельствах нежданная обстановка придала протодьякону сил и бодрости. Вздохнув с облегчением, он двинулся по улице, забиравшей вверх; прошел с пяток домов, зорко приглядываясь ко всем мелочам, и только в шестом обнаружил человека, с которым имело смысл потолковать. Старухой он пренебрег.
Немолодой мужик, заросший недельной щетиной, сидел на лавочке в одних спортивных штанах, пузырями вытянутых в коленях, и что-то непонятное делал с удочкой. Рядом были разложены другие рыболовные снасти. Изо рта у мужика торчала кое-как свернутая самокрутка. Рядом на лавке стояла большая банка с какой-то зеленоватой дрянью.
Чем гадостнее напиток, тем популярнее он в здешних краях. По сравнению с этой пакостью даже питье Ступы выглядело шартрезом.
Мужик как раз отложил удочку, взялся за банку и отхлебнул из нее, когда Пантелеймон окликнул его из-за плетня.
Рыбак скосил глаза, но не удостоил Пантелеймона ответом, пока основательно не насосался из банки. Напившись, удивленно крякнул, дивясь не протодьякону, а собственным желудочным ощущениям, которые, очевидно, всякий раз бывали разными и ранее не испытанными. Потом он медленно повернул голову и уставился на пришельца.
- Бог в помощь, - сказал Челобитных.
- Твоими молитвами, - хрипло ответил мужик. Эти слова он произнес с нескрываемой осторожностью, за которой скрывалась опаска.
- Войти позволишь?
- Отчего же не позволить, зайди.
Пантелеймон вошел и, немного поколебавшись, присел на лавку. Мужик подвинулся.
- Хлебнуть хочешь? - Он кивнул на банку.
Протодьякон думал недолго.
- Давай.
У него был при себе запас антидотов, способных справиться с любой дрянью. Рыбак жив - и он выживет, а для налаживания контакта выпить не помешает. Тем более что владелец напитка пошел на этот контакт сам, угощает.
Он принял банку и, ловя любопытствующие взгляды ее владельца, решительно сделал несколько глотков. Вернее, сделал один - его так обожгло, что остальные влились в глотку сами собой. Мир вокруг закружился, в животе разорвалась бомба.
- Знатный напиток, - изрек Челобитных сдавленным голосом.
- На, заешь. - Мужик полез в карман штанов, вынул ободранную луковицу и протянул Пантелеймону. Тот, преодолев на миг нахлынувшую брезгливость, поблагодарил хлебосольного хозяина кивком и впился в луковицу зубами.
Рыбак заново раскурил самокрутку, забрал у Пантелеймона банку и встал.
- Ну, пошли в хату, что ли. Потолкуем, раз пожаловал.
Очевидно, незнакомец выдержал испытание, прошел проверку и теперь, по мнению рыбака, заслуживал некоторого доверия.
- Благодарствую, - отозвался протодьякон, тоже вставая и следуя за мужиком. - Как тебя звать-то? Меня Пантелеймоном. - Он протянул руку.
Мужик небрежно пожал ее:
- Люди Дрыном зовут.
- Ясно. А родители как звали?
- Не помню я их. По паспорту вроде Пашка, да я толком и не знаю, где этот паспорт… На что он мне? Здесь документы ни к чему.
- Ну, как скажешь. Пусть будет Дрын. …В избе было грязновато, но она, конечно, не шла ни в какое сравнение с местом, где протодьякону пришлось ночевать.
Дрын поставил банку на стол, после чего проворно спустился в подпол и вернулся с другой, наполненной солеными огурцами. Поставил рядом, поискал глазами - не забыл ли чего. Прошелся по комнате, что-то рассеянно гудя под нос, машинально сорвал календарный листок, смял и метнул в печной зев.
Челобитных почувствовал, что что-то не так. И эта странность обозначилась только сейчас, сию минуту. Она ему не понравилась, он не любил «непоняток».
Пока ощущение не пропало, он начал лихорадочно искать причину - в последнее время он только и занимался поисками причин. Занятие, не характерное для ликвидатора, работа которого не слишком мудрена. Он уставился в календарь и вытаращил глаза.
- Зачем ты листок оторвал? - спросил он после долгой паузы у Дрына.
Тот, в свою очередь, пасмурно воззрился на протодьякона. Пожал плечами:
- Так календарь же.
- Это я понимаю. Ты взгляни на число: четырнадцатое.
- Ну да, - непонимающе согласился Дрын, присаживаясь к столу.
