Хайнц поднял взгляд на помощника особоуполномоченного. Тот приятно улыбнулся. Симпатичный, оказалось, такой унтер. Наверняка по-деревенски хозяйственный.
— Вас что-то смущает, рядовой?
— Э-э… — Хайнц, как последний недоумок, широко открыл рот и, спохватившись, со стуком зубов его захлопнул. И вновь уставился в анкету. Вопросы показались Хайнцу просто дурацкими. Да и вообще всё это было какой-то невероятной глупостью. Кому и на кой чёрт может быть нужна такая чушь?.. Хайнц почесал затылок и занёс над анкетой золотое перо. Неожиданно его увлекла непривычная игра: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Никто из вышестоящих никогда раньше не задавал ему вопросов, все только приказывали.
Хайнцу казалось, что на анкету потрачено безобразно много времени, и очень удивляло, что никто его не торопил (Послушник в какой-то момент скрылся за одной из дверей и больше не появлялся), но, когда он взглянул на большие часы, висевшие на стене приёмной, оказалось, что прошло меньше десяти минут. Хайнц завинтил колпачок ручки. Интересно, эти господа не боятся, что какой-нибудь предприимчивый солдатик умыкнёт их золотое перо?
Голова, гудевшая с утра, разболелась нестерпимо. Хайнцу страшно захотелось уронить голову на скрещенные руки и отключиться хотя бы на час.
Приоткрылась дверь, та, что напротив входной. Круглолицый малый поинтересовался:
— Вы закончили? Или вам ещё пару минут? Не забудьте, пожалуйста, указать вашу фамилию.
От постоянной предупредительности и вежливости этого унтера у Хайнца аж лопатки чесались. Ну и выражается он. Правильно Эрвин говорил, что «Аненэрбе» — та же гражданка.
Хайнц встал и чужим каким-то голосом ответил:
— Так точно, хауптшарфюрер, закончил.
Послушник забрал анкету и перо, исчез за дверью, а через несколько секунд появился вместе с бледным и дрожащим Харальдом Райфом. У Хайнца всё внутри осыпалось, когда он увидел лицо сослуживца — белое до голубизны, болезненно перекошенное, с пустыми невидящими глазами. А Послушник, пропуская в кабинет Хайнца, радушно произнёс, сопроводив слова пригласительным жестом заправского дворецкого:
— Прошу.
Хайнц на ватных ногах зашёл. Он ничего не видел вокруг, только огромный стол прямо впереди и оберштурмбанфюрера, сидящего за ним. Штернберг крест-накрест сложил свои руки визиря в сверкающих перстнях и, чуть склонив голову к плечу, исподлобья глядел на Хайнца. Свет из окна, расположенного за высокой спинкой готического, с остроконечными навершиями вроде пинаклей, стула, бледно золотил взлохмаченные необыкновенно густые волосы офицера. На узком лице застыла полуухмылка. В зловещей черноте мундира было что-то иезуитское. А всё-таки до чего внушительно выглядит эта устаревшая чёрная униформа, не в пример серой…
Хайнц вытянул вперёд и вверх правую руку, совершенно не чувствуя ни её, ни ног под собой, и словно со стороны услышал собственный хриплый возглас:
— Хайль Гитлер!
— Присаживайтесь, — не потрудившись ответить на приветствие, Штернберг улыбнулся в своеобычной отвратительной манере, от уха до уха, и указал на барочное кресло с гнутыми ножками прямо напротив стола. Тьфу, и чего он лыбится постоянно… с такой-то мордой… и очки эти идиотские…
Хайнц сел на краешек кресла, сложил руки на коленях, нервно переплетя пальцы, и, как на недавнем смотре, уставился на серебряный орден у белого ворота офицера.
Где-то сбоку громко стучали часы. Прошло полминуты. Молчание. Минута. Хайнцу отчаянно захотелось провалиться куда-нибудь к чертям подальше, хоть в подвал, к тем крысам, про которых Пфайфер рассказывал. Наконец он, не выдержав, взглянул офицеру в лицо.
Штернберг состроил гримасу тоскливейшей обречённости. Причём вышло это у него настолько натурально — прямо сейчас разрыдается от жалости к себе, драгоценному, — что Хайнц, закусив губы, едва сумел замять улыбку. А ведь это же он меня изображает, дошло до Хайнца. Это я тут сижу с такой рожей, будто меня на части распиливать собираются… Хайнц только сейчас понял, как судорожно у него свелись брови к переносице, и вздохнул, пытаясь придать лицу нейтральное выражение.
— Вы не выспались. У вас голова болит, — изрёк офицер. Это был не вопрос, а констатация факта.
Хайнц снова напрягся. Ну вот они, чудеса, начинаются… «Девственник ли вы?» Да какая ему, на хрен, разница, выродку, косоглазому извращенцу?!
— Р-разрешите спросить… как вы узнали, оберштурмбанфюрер? — вслух произнёс Хайнц. Он едва не сказал «господин оберштурмбанфюрер»: при виде этого чёрного мундира, широких плеч, длинного породистого лица язык как-то сам собой поворачивался произнести «господин».
— Это же очевидно, — благодушно ответствовал Штернберг, и физиономия у него стала такая развесёлая, будто он услышал не только прозвучавший вопрос, но и мысленный Хайнцов возмущённый вопль.
— И, кроме того, дорогой мой воин, я не извращенец, — добавил Штернберг, ухмыляясь во всю пасть. — Вопросы я подобрал не из праздного любопытства.
Сюрреализм всего происходящего постепенно обретал-таки внутреннюю логику — пугающую сюжетность некоторых ночных кошмаров. «Ну точно, мысли читает», — мрачно подумал Хайнц. Его удивлял даже не сам факт, что человеческие мысли, оказывается, действительно можно читать, и кто-то умеет это делать; гораздо больше изумляло то, что он принял новую данность так спокойно, нисколько не поражаясь ей, чувствуя лишь печаль, — всё, отнимают последнее, что было своего, — сокровенные размышления. А офицер этот — чего он так веселится? Нравится, что ли, направленную в свой адрес мысленную ругань слушать?
Штернберг со знакомым тихим смешком — услышав его раз, невозможно было забыть — сказал Хайнцу:
— Ничего, скоро вы будете чувствовать себя гораздо лучше. Давайте-ка посмотрим, что вы тут написали.
Привстав и вытянув длинную руку — на скрипаческих пальцах сверкнули перстни, — офицер взял с угла стола листок-анкету. Там этих анкет набралась уже тонкая стопка.
— Та-ак… Ну что ж… Обтекаемо выражаетесь, сударь. Впрочем, всё с вами понятно.
«Чего тебе понятно, пугало косоглазое», — набычился Хайнц, но тут же внутренне встряхнулся: не думать, не думать, лучше вообще ни о чём сейчас не думать.
— Да ладно вам. — Штернберг поднял взгляд от анкеты. В его неистребимой шизофренической ухмылке Хайнцу чудилось что-то чрезмерное и неестественное. — Только давайте всё-таки без прямых характеристик, я имею в виду мой облик. Отвлекает.
Хайнц пристыжено уставился в пол. А ведь это ж, наверное, запросто рехнуться можно, когда постоянно слышишь, что о тебе думают окружающие. В особенности если имел несчастье с такой рожей уродиться…
