Служба подошла к концу, и все медленно поплыли к своим машинам. Блондинка, спотыкаясь, брела по холму за мной. Одета она была в длинную черную юбку с разрезом до бедра и серую кофту, расстегнутую на несколько пуговиц, так чтобы виднелся розовый кружевной лифчик. Вблизи она казалась старше чуть ли не вдвое: светлые кудряшки, обрамляющие грубое усталое лицо, короткие мускулистые руки и ноги, как у фабричных работниц — умасленные жиром и в то же время сильные.
Она подошла совсем близко, и я вновь изменила мнение: вовсе не фабричная работница, а скорее, фабричная чурка. От нее разило бренди, а серые глаза слегка косили, оттого что уже очень давно взирали на двоящийся мир.
— Меня зовут Катрина, — выдохнула коротышка, насильно сжимая меня в небрежном объятии. — Мы с Эндрю были близкими друзьями, очень близкими. — Она промокнула платочком сухие глаза, демонстрируя искренность. — Вы ведь его сестра, верно?
— Я Кристин. Он говорил обо мне?
— В общем, не совсем. На самом деле, нет. Эндрю был молчун. Больше любил, когда я говорила.
Она искоса взглянула на меня лукавым взглядом:
— Он оставил у меня на квартире кое-что из своего барахлишка — одежду, книжки и, знаете ли, другие штучки, особые штучки сексуального характера.
— Если у вас и есть какие-то вещи Эндрю, мне они не нужны, — сказала я. — Единственное, за что я была бы вам благодарна, — это за информацию, если вы хоть что-то знаете. Почему он так поступил?
Она завращала глазами, будто я заехала ей в челюсть.
— У него было много тайн, — наконец удалось ей выговорить, — но, как я уже сказала, он предпочитал помалкивать.
Я повернулась и пошла прочь, не в силах больше выносить ее крепкий перегар. Ничего не имею против шлюх, но пьяниц не терплю: моя мать была одной из них.
— Эй, погодите! — окликнула меня Катрина и, пошатываясь, двинулась следом. Невероятно, но она улыбалась. — Послушайте, Кристин, ваш брат был отличный малый, и мертвых я уважаю, для меня неважно, как они ушли из жизни. Но я должна спросить. Мне нужно знать… — Она провела острым розовым язычком по алым губам и хитро прошептала: — То есть я подумала, вдруг вы скажете, что означают… вернее, означали… в общем, каждый раз, когда мы с ним… сами знаете… были близки… он заставлял меня снова и снова повторять несколько слов… иначе у него не вставал… но эти слова не имели отношения к сексу. И они не были грязными ругательствами. Так вот, мне любопытно, может, вы знаете, что они озна…
— Хватит. Я не хочу ничего такого слышать.
Но она была пьяна, а я благодаря матери давно усвоила одно: пьяный человек ничего не видит и не слышит и ему на все наплевать, поэтому она произнесла вслух что хотела. Три слова. Маленькая грязная тайна моего брата Эндрю. Это были не те Слова, что принадлежали мне, но я отлично знала, откуда они взялись и каким образом впечатались намертво в его мозг. От одной этой мысли во мне вскипела такая ярость, что я принялась озираться в поисках Рики Кэллоуэя, отцеубийцы, и больше не чувствовала стыда и горя. Я была решительно настроена и готова на все.
Я хотела, чтобы Рики Кэллоуэй оказал мне одну услугу.
По ночам мне снятся Слова. Не те, что были у Эндрю. Мои собственные. Согласные шепчут у моего клитора, словно прикосновение перышка, гласные влажно проникают внутрь меня, словно трепетный язык. Я мысленно повторяю эти Слова. Никто не слышал, чтобы я произносила их вслух, только тот, кто когда-то насильно мне их навязал.
«Скажи их, Кристин, только медленно и ласково», — говорит доктор Идз, а его пальцы тем временем скользят и бродят. У него длинные красивые бледные руки, способные на элегантные, почти балетные жесты. В моих снах его руки действуют на меня как прохладное вино. Они ткут на грязном ткацком станке огненный узор, сплетая звуки, распаленную похоть и жгучий стыд в слова, которые в повседневной речи звучат почти страдальчески безобидно. Ребенок мог бы произнести эти слова и не вызвать нареканий взрослых. Для всего мира они остаются просто словами.
Но для меня это Слова, которые ласкают и целуют, Слова, которые пробуждают самые темные воспоминания, которые воспламеняют и заставляют сгорать от стыда. Волшебные Слова. Те самые, что сопровождали мое знакомство с сексом, стыдом и тайной.
Спустя какое-то время после смерти Эндрю я составила компанию Энн, пока ее муж Роберт был в отъезде. Мы бездельничали, ели поп-корн и смотрели телевизор. Я чувствовала, что сестра чем-то обеспокоена и хочет мне что-то сказать. Наконец она выдавила:
— Барнетт приводит меня в ужас. Когда он произносил надгробную речь на похоронах Эндрю, то явно завелся.
— Что ты имеешь в виду?
— Я слышала, он теперь ходит в собор, читает проповеди, надрывая глотку, и впадает в экстаз. Священники проявляют добродушие — им нравится Барнетт, — но пора с этим покончить. Он мешает проводить мессы.
— Ты хочешь, чтобы я с ним поговорила?
— А ты поговоришь?
— Нет.
Обе рассмеялись.
— Я так и думала.
Мы поболтали еще немного, Энн пыталась уговорить меня зайти к Барнетту, я отнекивалась под разными предлогами. Нас с Барнеттом разделяют десять лет и полное несоответствие характеров и вкусов.
— Он эксцентричен, — сказала я сестре. — Потому и не может удержаться ни на одной работе. Эти его проповеди… просто очередной бзик.
Комедия, которую мы смотрели, закончилась, и пошел рекламный ролик нового фильма, что-то про крупное наводнение в маленьком северо-западном городишке. «Сотни под угрозой утонуть», — говорил актер с мрачным лицом охваченной паникой толпе.
Энн принялась хихикать, потом заставила себя замолчать, набив поп-корном рот, чуть не подавилась и выплюнула все обратно на ладонь. Смех вырвался наружу, зазвенев заливчатым колокольчиком.
— Энн, ты в порядке?
Энн сжала колени и согнулась пополам, а из телевизора неслось:
«Вода прибывает! Город затоплен…» Смех больше не был смехом. Он превратился во что-то другое — в отрывистый беспомощный хохот, в котором было столько же веселья, сколько в предсмертном вое. Энн обхватила руками живот и, задыхаясь от приступа хохота, прошипела:
— Где чертов пульт?
Я перекинула ей дистанционный пульт.
Она, должно быть, попыталась отключить звук или сменить канал, но от возбуждения прибавила по ошибке громкость. «Вода залила всю долину…»
Энн вскочила и, пошатываясь, заковыляла в ванную. Когда она снова появилась, то прятала глаза и руки ее дрожали.
— Энн, в чем дело? Что это было?
— Господи, как неловко… почему они пропускают это в эфир? Как, черт возьми, позволяют такое?
