Елена Блонди - Хаидэ

Мать дернула девочку за руку, заставляя открыть глаза и смотреть.

В центре каменного яйца стояла, покачиваясь, бледная фигура, маленькая, как кукла, с гордо поднятой белесой головой и размытым лицом. Расширенными глазами Алкиноя следила, как дымная кукла развела прозрачные ручки, сложила их за спиной и сделала шаг, утопая призрачной ногой в каменном полу. Заходила, подбочениваясь. Теряя себя в стене и вылезая обратно, шла к другой. И, поскрипывая, все говорила и говорила, перемешивая обрывки рассказов и уроков.

— Высокие жрецы поименовали все часы дня, и двенадцать богов шли один за другим из утра в ночь. А вода в роднике может отравить сама себя, если погадит в нее длинная птица Гох, несущая яйца в одной корзине и перекладывающая крыло через правый коготь на левой лапе.

Алкиноя заплакала, наконец, дергая стиснутую руку. И тут же замолчала. — Фигурка, замерев, повела лепешкой лица и, словно услышав плач, двинулась к решетке.

— Девочкам следует лелеять свои груди, подкрашивая соски пеплом кобыльего молока, ведь старец Гомер вызнал у самого Зевса, что Баст всегда сумеет махнуть мохнатым хвостом.

— Мама!..

Она выдернула руку, прижимая кулак ко рту. Фигура, покачиваясь у самых прутьев, росла. На бледной лепешке лица проявились глаза и нос, знакомый рот, искривленный самодовольной улыбкой. Рассыпались по ушам отросшие волосы. Будто кто-то куском белого камня намалевал учителя Теху, грубо кроша камень и промахиваясь, но в общем похоже. Так рисуют на ярмарках заезжие бродяги-художники, высмеивая толпу.

Рядом мать, тяжело дыша, вдруг зашептала что-то, гладя себя по бокам и покачиваясь. И Техути, становясь все ярче и настоящее, приник к решетке, уже не глядя на Алкиною.

— Моя богиня! Свет моих глаз, огонь моих бедер, смотри, я приготовил подарок, чтоб приходить каждую ночь, под кем бы ты не лежала… снова и снова обманем всех, великая жрица темных богов! Протяни руку, возьми то, что теперь твое, навсегда!

— Мама! — Алкиноя отступила от матери. Светильник косо повис на пальце Канарии, капая маслом.

— Мама! Я боюсь!

Техути надменно обратил взгляд на свою ученицу, прижался к решетке, сгребая белую тунику на животе и обнажая мужское, на что Алкиноя не стала смотреть, зажмуриваясь и стукаясь локтями о стену за своей спиной.

— Выгони эту неспелую девку! — загремел гулкий голос, прыгая в круглых стенах каменного яйца, — выгони, чтоб не мешала нам предаваться любви! Ты же знаешь, я хочу тебя-а-а, только тебя-а-а-а, бо-ги-ня-а-а-а!

Но горький плач девочки уже отвлек мать от сладких мечтаний, и, недовольно кривясь, чтоб не показывать накрывшего ее стыда, Канария подняла дрожащую руку, освещая скорченную у стены девичью фигуру.

— Нас-мотрелась? Чег-го ревешь…

— В дальних морях проживают большие рыбы, в паху своем имеющие щупальце для услады морских дев, — важно заявил Техути, голосом все более скрипучим и тихим. Уставясь размытыми глазами в спину Канарии, которая помогала дочери подняться, попробовал еще, путая мысли женщины и ее дочери:

— Останься, великая. Будем с тобой есть изюмы и впитывать телами сладкие булки, наполненные цветными камушками. И пусть приедут певцы! Они так смешно дергают свои цитры! Славный отец Перикл возляжет с тобой, а мухи не разбудят противного брата.

Толкая в спину, Канария вывела дочь из комнатки, поспешно поклонилась статуям темных супругов и, не слушая исчезающего комариным зудом голоса призрака, захлопнула низкую дверцу.

Через зал, полный застывших в дикой пляске фигур, по темной лестнице с каменными ступенями, Канария вывела покорно бредущую следом дочь в каморку, вытолкала в коридор и, крепко сжимая дрожащую руку, потащила из теплого тихого дома в ночной сад. Усаживая на кушетку, влажную от росы, встала перед ней, возвышаясь темной уверенной грудой.

— Увидела? Захочешь его еще?

— Нет! Нет…

— Тогда спать. И никаких больше капризов.

Девочка сидела, завесив лицо прядями черных волос, дергала рукой завязанную на груди хлену. Ночь пахла свежо и сладко, такими хорошими земными запахами — влажной землей, усталыми за лето листьями, каплями росы. А там, внизу…

— Мама. Он почему такой стал? — говорила еле слышно, ругала себя за ненужные вопросы, но не могла удержаться, а бледная кукольная фигурка вышагивала перед глазами.

— Его наказали боги? Так изменили?

— Нет, Алкиноя. Он был таким. А боги лишь заглянули в его душу.

Мать потрепала девочку по голове, насмешливо улыбаясь.

— Пойдем, я отведу тебя в спальню. А если хоть слово скажешь отцу…

— Нет! Пусть я, пусть меня… нет, мама, я не скажу. Никогда.

Лежа в постели, Алкиноя смотрела в потолок блестящими испуганными глазами. Нащупав под боком любимую куклу, взяла ее пальцами за краешек одежды и, скривившись, сунула на пол подальше от себя. Вытерла пальцы. И снова, натягивая к подбородку покрывало, постаралась заснуть. Но перед глазами все ходило, угловато сгибая прозрачные колени, это, которое там внизу, живет в каменном яйце, вылизывая до блеска еду из глиняной миски.

Канария, улегшись в супружескую постель, тяжело дыша, растолкала задремавшего мужа. Тиская большое горячее тело, тот разнежено засмеялся, подминая ее под себя.

— Экая ты у меня печка, экий огонь! Стосковалась по мужниной силе!

— Да, мой герой!

Жарко отдуваясь, Канария ахала и стонала, а в ушах звучал гулкий торжествующий голос:

— Всех, всех обманем с тобой, моя богиня-я-а…

Позже, когда потный Перикл устраивался удобнее, сгребая жену поближе, она сказала, укладываясь к нему под бок:

— Алкиноя выросла, мой Перикл. Просится в храм Артемиды, чтоб к следующей осени стать невестой. Надо позволить ей уехать, пока девочка лелеет хорошие мысли в себе.

— А я так мало побыл с ней.

— Ты знаешь о судьбах дочерей. Они всегда будущие жены. Мы будем ее навещать.

— Да, хорошо. Если она хочет в храм, пусть… едет… в…

Он заснул, не договорив. Канария задремала тоже, с легкой улыбкой на полных губах, упиваясь тем, что все теперь складывается по ее желаниям.

Как хорошо, что, верша суд над вором-любовником, она нашла в его вещах эту прекрасную штуку, серебряную, с лапками на уголках и дивным взглядом из туманной серединки. Он хотел ее обокрасть. Да еще хотел надсмеяться над ее пылкой страстью. Ну что ж, теперь она владеет им и его драгоценностью. И будет брать его, когда захочет сама — в любое время.

— Ты побудь здесь… — Хаидэ прижалась щекой к большой морде, и конь замер, тихо фыркая и моргая густыми ресницами.