Она, не замечая его взгляда, стояла, обняв свои худенькие плечики, и по-прежнему напряженно всматривалась туда, где вставало огромное желтое солнце, радушно раскидывающее по воде слитки расплавленного золота.
Он тяжело и незаметно для нее вздохнул. Он был намного старше, почти взрослый, ему уже исполнилось десять, а ей только восемь, поэтому вся ответственность ложилась на него. То, что они принимали решение вместе, сейчас уже не играло никакой роли, он это отлично понимал.
Если он теперь откажется, отступит, она не будет настаивать, разве что удивленно посмотрит на него своими светлыми, почти прозрачными глазами.
Но он не отступит. Он мужчина, а мужчины во всем идут до конца, чего бы это им не стоило.
Так всегда поступал отец. Так поступали все мужчины в его роду.
Он хорошо помнил, как отца били.
Отец не пытался спрятаться, не просил пощады. Он уже был весь в крови, но всякий раз вставал и шел на них, а его снова сбивали с ног, молотили сапогами по голове, кричали — ну что, черножопый, мало тебе! — и опять били.
До тех пор, пока он уже не смог встать.
С того дня он рос у хромого Ильяса, старшего брата отца. Дядька его почти не замечал, ему было не до него. К тому же он часто пропадал, бывало, отсутствовал по неделе.
И хорошо, что не замечал. Характер у дядьки тяжелый. Если б узнал про нее, наверняка уже убил бы его не задумываясь.
Он поднял руку, отбросил со лба лезущие в глаза смоляные волосы. Она, почувствовав его движение, повернулась к нему, нежно улыбнулась во весь рот. Двух зубов у нее не хватало, но улыбка все равно была хорошая, полная доверия к нему.
Эта улыбка придала ему решимости. Не зря же они проделали такой путь. Он ведь все продумал, долго ждал, когда дядька опять уедет, другого такого случая уже не будет.
А потом, назад им все равно пути нет.
— Ну что, пойдем? — сказал он.
— Ага, — кивнула она.
Сняла панамку, положила ее на песок и придавила камнем, чтобы она не улетела. Ветер тут же растрепал ее длинные светлые волосы, разметал их по плечам, пушистой кисточкой щекотно провел по шейке. Она рассмеялась, порылась в карманчике платья, достала резинку и ловко собрала волосы в пушистый хвост.
Он, любуясь, следил за ней.
Он любил ее, любил ее смех, любил эти угловатые порывистые движения.
А больше на самом деле он никого не любил. Разве что кутенка Вилю, которого подобрал на свалке в прошлом месяце. Все, кого бы он мог любить, уже умерли.
Некоторых убили, как отца. Некоторые-сами.
— Я готова, — сказала она.
— Хорошо, — кивнул он. — Пошли.
Он быстро снял шорты и рубашку, она стянула с себя платье. Как всегда, заботясь о нем, забрала у него вещи, вместе со своим платьицем аккуратно сложила все рядом с панамкой.
Теперь оба остались в одних трусиках.
— А трусы снимать? — спросила она.
Он задумался. Она, прищурившись от ветра, ждала его ответа.
— Давай снимем, — решил он. — Зачем они нам!
Они остались нагими и с интересом оглядели друг друга. Улыбнулись, обнаружив, какие они во всем разные.
Он был смуглый, мускулистый, она — беленькая, тоненькая.
Они взялись за руки и, с удовольствием ступая по уже нагревшемуся песку, пошли к воде.
У самой воды они остановились.
Волны ласково накатывались на их босые ноги, играли блестящими на солнце брызгами, призывно рассыпались мириадами сверкающих огоньков.
Переглянувшись, они радостно вошли в прохладную воду, и она с нежностью приняла их.
Разжав руки, они поднырнули под набегающую волну и, вынырнув — она чуть раньше, он на секунду позже, — поплыли дальше без каких-либо видимых усилий.
Их позолоченные солнечными лучами тела невесомо скользили по воде, все дальше удаляясь от берега.
Некоторое время они плыли молча, периодически поглядывая друг на друга. Он обратил внимание, что улыбка ее постепенно исчезла, сменившись упрямым, хмурым выражением.
Вскоре он подметил, что движение ее замедлилось, и она понемногу стала отставать. Он в свою очередь сбавил ход, дал ей возможность вновь поравняться с ним.
— Ты чего? — спросил он, озабоченно всматриваясь в ее напряженное личико.
— Ничего, — ответила она, прерывисто дыша. — Устала немножко.
— Ляг на спину, — посоветовал он. — Отдохнешь.
Она послушно перевернулась, впервые увидев при этом оставшийся вдалеке берег.
— Ой! — сказала она.
— Что? — встрепенулся он.
— Далеко как, — пожаловалась она.
Он оценивающе прикинул расстояние.
— Далеко, да не очень. Еще можно долго плыть, — заключил он.
Глядя прямо в высокое небо, она шмыгнула носом.
— Далеко, — упрямо повторила она.
Ему это не понравилось.
— Ты что, хочешь назад? — напрямую спросил он.
Она промолчала.
— Нет, ты скажи, — настаивал он.
— Я не знаю, — тихо произнесла она.
— Пожалуйста, можем вернуться, — хрипло предложил он. — Только сама знаешь, что будет.
Она опять промолчала, сосредоточенно плыла, не глядя в его сторону.
Она знала, что будет. И чего не будет.
Не будет игр, не будет радости, не будет смеха. А будет постоянный страх, что их заметят, увидят, подстерегут.
— Почему так? — спросила она.
— Ты знаешь почему, — грустно ответил он. — Ты — русская, а я кто?
Она ничего не ответила, молча плыла, глядя вверх.
— Что тут сделаешь? — с горечью сказал он. — Ничего не сделаешь. А мы так не хотим.
— Не хотим, — согласилась она.
— Потому и уплываем от них.
— Уплываем, — печальным эхом отозвалась она.
— Как твой отец нас с ребятами тогда назвал? Ублюдки?
— Нет, не так, — возразила она и с трудом, по слогам выговорила: — Вы-бляд-ки.
— Какая разница, — с горечью заметил он. — А наши про вас так же говорят. Тоже, если на русский перевести, будет «ублюдки».
Она не могла сформулировать это, но знала, что он был прав, во всем прав. Когда отец с матерью ругались — а ругались они часто, с криками, с драками, — она слышала, что они кричали друг другу, кого винили в своих бедах.
Они уплывали не просто от них, они уплывали от ненависти, преследовавшей их со всех сторон.
Они уплывали от жизни, в которой им не было жизни.
Она вновь перевернулась на животик, через силу мучительно улыбнулась ему. Она начала слегка замерзать, тело покрылось маленькими пупырышками, «гусиной кожей».
Она поплыла быстрее, чтобы согреться, обогнала его. Он тут же саженками покрыл разделявшее их расстояние, опять поравнялся с ней.
