Вода в котелке бурно кипит. Суп всыпает туда целую пачку чая, варит, бережно помешивая почерневшей ложкой. Варево булькает, пузырится. Суп нежно щурится на котелок, приглядывается, принюхивается, что-то приговаривает, шевелит сухими губами. Наконец, хватает со спинки кровати полотенце, быстро снимает котелок с огня, ставит на стол. Туда же на стол с полки перекочёвывают вместительная эмалированная кружка и широкий кусок марли. Суп накрывает марлей кружку, осторожно отцеживает через неё содержимое котелка. И, в качестве заключительного штриха, узловатыми пальцами отжимает в кружку отваренные листья чая.
— Есть чифирок! — гордо сообщает он, потирая ладони. — Шмаль-то я уже давно не курю, мозги от неё плавятся, а чифир сердце ещё держит… Да. Гостям первый глоток, — говорит он, пододвигая кружку к середине стола.
Мхов и Срамной от души благодарят, пробуют отказаться.
— Э, нет, братва, — не согласен Суп. — Это вы в своих ресторанах да этих как их… клубах со шмарами своими выкобенивайтесь. А в хате — без базара. Пробуйте, привыкайте, может, пригодится, — смеётся он. — Не дай вам Бог, конечно…
Мхов, за ним Срамной, обжигаясь пригубливают из кружки. Срамной ещё держится, а у Мхова само собой перекашивается лицо от терпкой горечи, во рту вяжет так, что он скрипит зубами.
Суп, глядя на них, невесело смеётся:
— Йё-хо-хо…
Забирает кружку, обхватывает её, горячую, обеими ладонями, шумно, с наслаждением прихлебывает. Отдувается. Снова припадает к чифиру. Ополовинив посудину, отставляет в сторону, закуривает.
— Кайф-то!
Повлажневший его взгляд упирается в книжку на столе. Суп открывает томик стихов, бережно перелистывает хрустящие страницы.
— Вот! — Он достает из нагрудного кармана робы очки в массивной золотой оправе, сажает их на кончик носа. Оглядев по очереди гостей, со значением объявляет:
— Эрих Райнер Рильке, немецкий поэт. Стихотворение называется «Одинокий».
С выражением, как раньше учили в школе, принимается читать:
Как странник, в дальних плававший морях,
живу я в мире тех, кто вечно дома.
Здесь дни стоят, как чаши на столах,
а мне лишь даль подвластна и знакома.
Нездешний мир проник в мои черты, —
пускай пустынный, неподлунный, смутный, —
но здесь, у них, все чувства обжиты
и все слова привычны и уютны.
Со мною странные пришли сюда
из стран заморских вещи-пилигримы:
там, у себя, они неукротимы,
а здесь сгореть готовы со стыда.[1]
И, схватив со стола кружку, жадно, залпом допивает. Ни на кого не глядя, велит:
— Давай дальше.
— А дальше был шестой, — говорит Срамной. — Его звали Позарезский. Сергей Никанорович Позарезский. Этот вообще получил деньги в кассе и подался в уборную. Такая удача. Пошли за ним. Когда он вышел из кабинки, его отключили и по-тихому вывезли в одно место. Да, денег при нем почему-то не оказалось, в унитаз, что ли, спустил? При допросе мои люди применили к нему по нарастающей разные степени устрашения.
— Пытали, что ль? — усмехается Суп.
— Да, — буднично подтверждает Срамной.
— Ну, так и говори. А то какие-то там устрашения… Ну и?
— Клиент вел себя странно, мне в итоге показалось, что он вовсе не чувствует боли. Короче, молчал. А в какой-то момент просто взял и умер.
— Просто! — тихо смеётся Суп.
— Просто, — сухо кивает Срамной.
— Седьмой, — коротко приказывает Суп.
— Седьмым минувшей ночью ставку взял некто Бывалый Борис Исакович. Спокойно вышел, он был с охраной, погрузился в неновую «ауди» А4 и отбыл. Его вели без происшествий. «Четвёрка» доехала до Кремля и въехала в Боровицкие ворота.
— В какие-какие ворота? — словно в полусне переспрашивает Суп.
— В Боровицкие.
— Это куда президент въезжает?
— Так точно.
— Знаете что, братва? — бесцветным голосом равнодушно говорит Суп. — Идите-ка вы себе отсюда на хрен… Да, делайте что хотите, но с этим надо кончать. Людьми и ресурсами, если надо, поможем. Связь со мной через Бутика. Всё.
Суп поднимается, берёт со стола пустую кружку, и, подойдя к двери, звонко в неё колотит.
С грохотом отваливается квадратное окошко, показывается лицо вертухая.
— Ну, чего качаешь? — лениво выплёвывает он. — В ШИЗО захотел?
— Э, начальник, — каким-то особенным голосом частит Суп, — выпусти гостей на волю…
Тем же манером, что попали в гости к Супу, Мхов и Срамной оказываются на лестничной клетке.
В лифте Мхов нервно смеётся:
— Как вам маскарад, товарищ генерал?
В ответ Срамной мечтательно цедит:
— В прежние времена. Я бы этого… Своими бы руками.
На что Мхов замечает:
— Времена, Пётр Арсеньич, теперь нынешние. А в нынешние времена этот самый… Спокойно может нас с вами. Какими захочет руками.
— То-то и обидно, — горько сетует Срамной.
Выйдя из подъезда, они расходятся по машинам. Срамной садится в свою, чтобы ехать в офис. Мхов — в свою и, немного подумав, говорит водителю:
— На «Сокол».
«Шестисотый» важно отваливает от обочины. Вслед за ним крадётся джип охраны.
Мхов достает мобильный, набирает номер.
— Клара? Привет. Я заеду ненадолго. Дело есть.
Клара живёт на Третьей Песчаной в одном из тамошних серых «сталинских» домов. У неё большая двухкомнатная квартира, купленная Мховым полтора года назад. Раньше она жила в Лефортово где-то на задах Бронетанковой Академии в трёхкомнатной квартире, где, кроме неё, обитали бабушка, мать, отец и старшая сестра с мужем и дочерью.
Окончив школу (почти на одни пятёрки, между прочим), она поучилась было в МГУ на философском, но через год ей стало скучно. Она бросила университет и больше нигде не училась, а, движимая доморощенным чувством социального протеста, занялась политикой — примкнула к партии писателя Л., националистической, большевистского толка. Не слишком образованная, она была, тем не менее, умна и талантлива от природы. Поэтому она быстро выбилась из общей массы: уже спустя пару месяцев участвовала в редактировании партийной газеты, потом сама начала писать заметки, а со временем ей доверили информационное обеспечение акций, устраиваемых Л. в Москве и других городах.
Так бы и шло, но на свою беду Клара в какой-то момент втрескалась в вождя и принялась всячески его окучивать. Только у того уже была боевая подруга — тоже типа Клары, подросток-переросток. Тем не менее, Клара старалась, как могла. В свои неполные девятнадцать при росте около 180 см и гибкой змеистой фигуре она была персонаж куда как видный, и наверняка вождь, большой любитель такого сорта женщин, ею не пренебрёг, хотя сама она уверяла, что ничего было. Так или иначе, занять место соперницы и стать при Л. женщиной номер один у неё не вышло.
