Сколько сил ей сэкономил Велиар, указав обходные пути! Пробивать стены лбом, ползти к вершинам на брюхе, выбирать между риском и унижением, реанимировать вечную страдалицу надежду — и ради чего? Ради нескольких минут блаженства, которые греза преподносит тебе на блюдечке несколько раз в день, будто вышколенная горничная — очередную чашку чая. В стране фантазий воображаемый триумф доставлял наслаждение ничуть не менее острое, чем триумф реальный — выношенный, выстраданный, неизбежно разочаровывающий. И всегда приходящий поздно, слишком поздно.
Ну и что, что с фантазией в Катину жизнь заявилась пустота и затянула распахнутым, ненасытным ртом во тьму? Зато там — там было хорошо, свободно, влажно, жарко и можно все. В век кинематографа пигмалионизм[38] раскинул сети по всему миру, предлагая, уговаривая, совращая. У пигмалионизма было лицо Велиара, оно шептало: приди и увидь. Сравни и прокляни. И как было не поддаться, когда блеклая, досуха отжатая действительность ни в какое сравнение не шла с полнокровной, пышущей страстью иллюзией. Ничего не было дурного в том, чтобы в реальном мире предпочитать богоданного мужа, неоригинальную миссионерскую позу, уютное одеяло и кровать, которой столько же лет, сколько их браку — а в фантазиях брать от жизни то, чего жизнь тебе так и не предложила. И не предложит, сколько ни жди.
Пока ты отдавалась грезам, Катя, Велиар гнал тебя в руки Исполнителя желаний, точно пес овцу, сказала себе Катерина. Сама сказала, своим голосом, не велиаровым. Он не то что не дал тебе получить желаемое — он не позволил тебе по-настоящему захотеть, все перепачкал пренебрежением и страхом, обескровил пустыми, ненасытными мечтами. Делал то, что ему велели. Грубо, жестоко — ну так на то он и пес, чтобы с овцами не церемониться. Зато теперь ты в руках Люцифера: не протестующая, не рвущаяся назад, в мир живых. Любопытствующая.
Катерина уже понимает, что ее время на земле вышло, что она пойдет за Тайгермом, словно тень, словно призрак, словно память. Словно аколит.
Не сказать, что ей страшно. Нет, Катя не прочь испытать судьбу антихриста после того, как собственная Катина судьба оказалась всего лишь прелюдией. Особенно если ее освободят от Велиара. Ради непривычного, холодящего позвоночник чувства свободы Катерина готова быть как Кэт — безжалостной и бессовестной. И воспользоваться несправедливым гневом владыки ада против верного слуги своего.
— Ты заигрался, кедеш, — бросает Денница. — Знай свое место.
— Мое место в твоей тени, — без всякого почтения парирует Велиар. — Я всегда второй и благодарю тебя за это. — Даже его коленопреклоненная поза не добавляет почтительности в панибратские интонации, в наглое выражение лица. Что это, кедеш Денницы играет мышцами? Показывает, кто тут ближе к князю тьмы — он или смертная женщина, пусть бы и мать Люцифера-младшего, и антихрист, да хоть Винни-Пух и все-все-все?
Значит, он Первый, а ты Второй? И логичнее всего задаться вопросом: тогда она, Катерина, какая по счету? Катины мысли, без сомнения, слышны всем в комнате. А может, и за ее пределами: там, где в личном Катином раю среди лимонов и лавров без устали сношаются голуби — и там, где в основании ада дремлет, привольно раскинувшись во сне, сам первородный грех.
— Хочешь занять его место, огонь моих чресел? — ухмыляется Тайгерм. — Может, мне сослать его на землю в качестве нового мессии?
— Если уж ты вознамерился распять меня на кресте, хейлель,[39] может, начнем с ног? — подхватывает Велиар.
Эти двое на деле одно, понимает Катерина. Они слишком давно вместе и знают друг друга как никто. Или правильнее сказать — враг врага?
Первый лишился небес из-за непомерных амбиций и слишком прямой спины, а Второй рухнул с горы божией из-за страсти к шулерской игре. Заигрался, кедеш, заигрался, ангел-трикстер.[40] Но все устроилось ко всеобщему удовольствию: как гордыне никуда не деться от игры, так и игре без гордыни хоть ложись да помирай. Соскучились, небось, друг по дружке, голубки, пока Велиар выносил мозги Кате. К тому же до Кати была Кэт, до Кэт — безумец Сесил… и черт знает, сколько еще жертвенных овечек.
У дьявола обширные стада и большие овчарни.
Зато у меня, думает Катерина, в утробе плоть от плоти дьявольской тьмы и ангельской красоты — оскверненной, сброшенной с небес, но неувядаемой. И не мне рассчитываться с демонами по порядку, будто в солдатском строю. Мой номер засекречен судьбой.
— Какова, а? — подмигивает Денница Велиару.
— Чистая дьяволица, — соглашается тот. И они, сжав кулаки, стукаются костяшками, точно распоследние земные придурки.
Невыносимо смотреть на этих двоих, знающих Катю как облупленную — да что там лупящаяся, слезающая кожа — Люцифер и верный его соратник вывернули Катерину наизнанку, прежде чем… Она и сама не хочет додумывать, для чего отобрана столь тщательно. Выносить ребенка сатаны? Воспитать его в лучших традициях ада? Любые предположения кажутся мелкими, недостаточными для определения будущих испытаний. Не вычерпать ложкой море. Не описать словами грядущее.
Чтобы сохранить лицо, Катя делает то, о чем давно мечтала: разворачивается и выходит на балкон, надеясь, что балкон все-таки ЕСТЬ, что за окном ее не встретит предвечная тьма, тянущая к Катиным глазам мохнатые паучьи лапы.
Оказалось, владыка преисподней по-прежнему щедр и непредсказуем: самые глупые девчачьи мечты — в студию!
За окном цвела долина, холмы в кружеве облачной тени круглились у горизонта, вздыхала томно река у подножия стен и замок вокруг стоял, замок из серого камня, суровый, неуклюжий и прекрасный, словно рыцарь в полном вооружении, сброшенный с коня в грязь ристалища, но упорно поднимающийся на ноги. Видно было, что донжон, караулку и стену с бастионами строить начали много веков назад и время жестокой пятой прошлось по недостроенному не раз, заставляя новые поколения хозяев с обреченным трудолюбием рабочих муравьев спасать то, что еще можно спасти, и перестраивать то, что стало каменной осыпью. Поэтому замок был весь латаный-перелатаный, стены точно юбка грязной нищенки, точно тришкин кафтан, точно битые войной доспехи. Тем более странно смотрелось одно-единственное пышно изукрашенное крыло — будто от райской птицы оторвали и вороне приставили.
На балконе того самого крыла Катерина и стояла, в окружении сисястых кариатид и решеток затейливого литья, на фоне цветущего плюща, под нежарким солнцем, в очередной раз смущенная своим неподобающим видом. Почему-то в недрах геенны огненной разгуливать в чем мать родила казалось вполне естествено: здесь голые грешники кружатся в данс макабр, совместившем в себе все танцы, придуманные от тоски, не от радости. Зато отойдя от края преисподней на шаг, пусть даже мнимый, Кате немедленно захотелось одеться. Это словно возвращало ее в мир живых с его смешными ритуалами, с попытками придать значимости всему наносному, временному, тому, что не с кожей снимается, не вгрызается в кости, не вплавляется в мозг.
