Дэниэльса, казалось, нисколько не трогало молчание Рамона. Повернувшись к молчаливому собеседнику, он улыбался или казалось, что улыбается, если не обращать внимания на глаза. Глаза были пустыми и блестящими, как два новеньких четвертака.
— У меня хорошие новости для тебя, глиста. Ты можешь снять с себя обвинение в мошенничестве. Помоги мне чуть-чуть, и ты свободен как птичка. Ну, так что ты об этом думаешь?
Рамону очень хотелось не открывать рта, но такой возможности, кажется, больше не было. На этот раз легавый не просто издевался; на этот раз он ждал ответа.
— Это здорово, — сказал Рамон, надеясь, что ответ правильный. — Это здорово, просто замечательно, спасибо тебе, что дал мне зацепку.
— Что ж, ты нравишься мне, Рамон, — сказал легавый, а потом сделал нечто такое, чего Рамон никогда в жизни не ожидал от меднолобого экс-десантника вроде этого парня: тот положил свою левую ладонь на мошонку Рамона и начал поглаживать ее прямо перед детишками на игровой площадке и всеми, кому бы вздумалось поглазеть. Он мягко водил рукой по часовой стрелке, его ладонь двигалась назад и вперед, вверх и вниз по маленькому кусочку плоти, который играл в жизни Рамона важную роль с девятилетнего возраста. Дружки его отца — мужики, которых Рамон должен был называть дядя Билл и папа Карло, — сосали его по очереди. А то, что произошло затем, пожалуй, было естественной физиологической реакцией: его член начал вставать.
— Ага, ты мне нравишься, ты мне очень нравишься. Голубок, в блестящих черных портках и остроносых ботиночках — ну что тут может не понравиться? — Разговаривая, легавый продолжал полировать его конец. Он то и дело варьировал свои движения, применяя легкие пожатия, от которых у Рамона перехватывало дыхание. — И ты радуйся, Рамон, что мне нравишься, потому что на этот раз они тебя прищучили как следует. Взяли с поличным. Но знаешь, что тревожит меня? Леффингуэлл и Брюстер — легавые, которые тебя взяли, — сегодня утром смеялись в участке. Они смеялись над тобой, и это было нормально, но у меня есть такое подозрение, что они смеялись надо мной, а это уже совсем не то. Мне не нравится, когда надо мной смеются. И обычно я этого не спускаю. Но сегодня утром мне пришлось им спустить, и теперь я собираюсь стать твоим лучшим другом — я откажусь от обвинений в наркоте, даже несмотря на то, что у тебя нашли мою гребаную кредитку. Догадываешься почему?
Снова мимо них пролетела летающая тарелка, преследуемая по пятам немецкой овчаркой, но на этот раз Рамону Сандерсу было не до нее. Под рукой легавого он был напряжен, как забитый в шпалу железнодорожный костыль, и смертельно испуган, как мышь в когтях у кота.
Рука легавого сжала его конец, на этот раз посильнее, и Рамон издал хриплый стон. По его коже цвета кофе с молоком струился пот; усы стали похожи на мокрую мочалку.
— Догадываешься почему, Рамон?
— Нет, — выдавил тот.
— Потому что женщина, выбросившая кредитку, моя жена, — жестко сказал Дэниэльс. — Вот почему, как я полагаю, Леффингуэлл и Брюстер смеялись. Она берет мою кредитку, пользуется ею, чтобы вытащить несколько сотен из банка, — деньги, которые заработал я, — а когда кредитка всплывает, она оказывается у глистоноши по имени Рамон. Еще бы им не смеяться.
«Пожалуйста, — хотел выговорить Рамон, — пожалуйста, не делай мне больно, я скажу тебе все, что пожелаешь, но, пожалуйста, убери свои ручищи». Он хотел сказать все это, но не мог произнести ни слова. От страха его задница сжалась так, что могла бы удержать в себе ведро воды.
Легавый наклонился к нему ближе, так, что Рамон почуял в его дыхании запах сигарет и виски.
— Теперь, когда я поделился с тобой, я хочу, чтобы ты поделился со мной. — Поглаживание прекратилось, и сильные пальцы Дэниэльса ухватили гениталии Района через тонкую ткань штанов. Силуэт его восставшего пениса был ясно виден над рукой легавого; он выглядел, как игрушечная бита, которую можно купить на лотке сувениров в бейсбольном парке. Рамон чувствовал силу этой руки. — И лучше тебе рассказать все как на духу, Рамон. Знаешь почему?
Рамон с готовностью закивал головой. Он чувствовал себя так, словно кто-то отвернул кран с кипятком где-то внутри его тела и кипяток стал сочиться сквозь кожу.
Дэниэльс вытянул свою правую руку с теннисным мячиком так, что она очутилась у Рамона под носом. Потом резким, энергичным качком он сжал ладонь. Раздался щелчок, а потом короткое хриплое шипение — фьюхххх, — когда его пальцы прошли по ворсистой блестящей коже мяча. Мячик вмялся внутрь и наполовину вывернулся наизнанку.
— Я могу сделать это и левой рукой тоже, — сказал Дэниэльс. — Веришь мне?
Рамон попытался сказать, что верит, но язык ему не повиновался. Вместо этого он кивнул.
— Оʼкей-хоккей. Теперь вот что я хочу, чтобы ты сказал мне, Рамон. Я знаю, ты всего лишь вонючий маленький засранец, который мало смыслит в женщинах, — у тебя неподходящий видок для этого занятия. Но давай-ка напряги свое воображение. Каково, по-твоему, прийти домой и обнаружить, что твоя жена — женщина, обещавшая любить, уважать и, мать ее, слушаться тебя, — сбежала с твоей кредитной карточкой? Каково, по-твоему, обнаружить, что она оплатила с помощью этой кредитки свои блядки, а потом бросила в урну на автовокзале, где ее подобрала вшивота вроде тебя?
— Не очень-то приятно, — прошептал Рамон. — Я понимаю, это не очень приятно, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, пожалуйста, не…
Дэниэльс стал постепенно напрягать руку и напрягал ее до тех пор, пока жилы на запястье не натянулись, как струны на гитаре. Волна боли, тяжелая и горячая, как жидкий свинец, вкатилась в живот Рамона, и ему захотелось кричать. Однако изо рта его вырвался лишь хриплый выдох.
— Не очень-то приятно? — прохрипел Дэниэльс прямо ему в лицо. Его дыхание было теплым, как банный пар, и от него несло выпивкой и сигаретами. — И это лучшее, что ты мог придумать? Какой же ты кретин, однако… Полагаю, это все же неважный ответ.
Хватка ослабла, но только чуть-чуть. Внизу живота Рамона растеклась лужа кипятка, но пенис его был тверд, как никогда. Ему в жизни не было так больно. Он понятия не имел, что вызвало такую физиологическую аномалию, и мог лишь догадываться, что его пенис до сих пор стоит потому, что кровеносные сосуды в его конце перехвачены стиснутой ладонью легавого. Он поклялся себе, что, если выберется отсюда живым, пойдет прямехонько в собор Святого Патрика и прочитает пятьдесят раз Аве Мария. Пятьдесят? Сто пятьдесят!
— Они смеялись там надо мной, — сказал легавый, кивая в сторону нового здания полицейского участка на противоположной стороне улицы. — О да, они потешались надо мной. Ну и отличился наш крутой Норман Дэниэльс! Его жена сбежала от него… да еще успела прихватить почти все его свободные денежки перед тем как сбежала!
