В прошлый раз приказчик не стал связываться с этой старухой. Он спешил, и ему некогда было показать этой ведьме, кто здесь главный. Но, вспомнив тот случай, он решил, что если у неё сейчас в лукошке будет хоть несколько картофелин, то придётся именно здесь и сейчас проучить её. И в назидание другим, и за растаскивание хозяйского добра, и вообще, пора поставить эту старуху на место. Благо предлог будет, а заодно и селяне будут свидетелями того, что Петро Логинов не лыком шит, и коленки у него не дрожат перед какой-то прибившейся старухой. Слишком уж много о ней недобрых слухов ходит в последнее время, а некоторые крестьяне просто опасаются в одиночку в лес выйти. И кому как не ему, Петру Логинову, надо навести в этом порядок?
По-молодецки осадив на скаку лошадь возле Серафимы и мужичка, всадник бросил пристальный взгляд на лукошко. Как он и предполагал, в корзинке лежало несколько отборных картофелин.
— Так-так, ведьма старая, хозяйское добро тянешь? Сама украла или кто помог? — говорил Петро хотя и не громко, но зловещие нотки его голоса угрожающе дрожали в каждом слове. И во всём облике приказчика сквозило явное злорадство: попалась чертовка. Теперь-то он отыграется за всё. Вспыльчивый нрав Петра начинал стремительно набирать обороты.
— Я кого спрашиваю? Или, может, глухой хочешь прикинуться?! — выкрикнул он.
— Не глухая… и картошка это не панская. Варька Кутниха пожертвовала. Я с мальчонки ее испуг сняла, вот она меня и отблагодарила, — как всегда, без страха, но тоже со злостью прошипела Серафима. Ей уже порядком надоели угрозы и придирки приказчика.
То, что семье Кутнихи давался картофель такого сорта для пробного выращивания приказчик отлично знал. Но его здравый рассудок уже был не в силах образумить вспыльчивого нрава.
— Так ты ещё и врать мне вздумала, чертово отродье! — закричал Петро и пинком ноги выбил из рук старухи лукошко. — А ты чего трясёшься?! Небось вместе картошку крали?! — досталось и без того перепуганному мужичку.
— Дык я, ета… Я ж не крав… Я ж, ета… приехав тольки, — заикался мужичок, и от переполоха у него нервно вздрагивала всклоченная как деркач[16] борода.
— Не лай зря на человека. Я же тебе сказала: картошку мне дала Кутниха. А захотела б панской попробовать — ночью выкопала б.
Серафима тоже наливалась ненавистью. Чтобы унять волнение, она нагнулась и начала собирать разбросанные клубни. На рожон ей не очень-то и хотелось сейчас нарываться. Людей вокруг много… да и всё-таки панский приказчик — не простой холоп. Но уж больно дерзок и нахрапист!
— Это кто ж лает?! Так ты меня ещё и собакой обзываешь! Ах ты, сука! На тебе! — С этими словами Петро несколько раз со всей яростью стеганул плетью по согнутой спине старухи.
От внезапной обжигающей боли Серафима непроизвольно вскрикнула. Чего-чего, а такого она никак не ожидала. Спина мгновенно разогнулась, горя нестерпимой болью. Злосчастные картофелины с остатками простой земли Кутнихиного надела так и остались лежать на панском более плодородном торфяном поле. Но взбеленившемуся приказчику было уже не до таких мелочей.
— А теперь, ведьма, слушай меня внимательно, — гарцуя вокруг Химы, угрожающе процедил Петро. — Даю тебе три дня — и чтоб духу твоего в наших краях не было. Убирайся туда, откуда пришла. И сучку свою не забудь. Нечего всякой нечисти нашу землю топтать!
Селяне, бросив работать, с ужасом наблюдали за происходящим. Все понимали, что здесь, на их глазах, сошлись кремень и кресало, и каждый опасался, чтобы искры этой стычки не обожгли и их самих. А то, что кому-то из двух сторон несдобровать, сомнений ни у кого не вызывало. Это уж точно!
Серафиме деваться было некуда. Она и так вдоволь наскиталась по чужим углам. Вот и сейчас, не успела обжиться — уже кому-то поперёк дороги встала. Ну, уж нет! Если кому-то она и встала на дороге, пусть обойдёт! А такое, что вытворил сейчас этот приказчик-скотина, она просто не в силах простить.
И опять странный чёрный взгляд уперся в Петра. Только на этот раз в расширенных зрачках старухи сквозил расчётливый холод мести.
— Что ж, теперь и ты послушай меня… — казалось, очень уж спокойно и даже вкрадчиво отвечала старуха. — Прав ты, голубь мой сизый… Земелька наша хоть и не мала, да теперь нам будет тесно вместе ходить по ней. Придётся кому-то оставить её грешную… земельку-то. Ох, и зря ты поднял руку на старуху немощную. Каяться будешь сильно, да поздно будет… — старуха говорила, и в её тихом голосе звучала зловещая угроза.
Серафима невероятным усилием воли сдерживала в себе бушующий ураган ярости. Она успокаивала себя мыслью, что всю эту ярость выплеснет потом, чуть позже и по-другому.
— А пока благодарствую за угощеньице, — продолжила Хима и потрогала покрасневший след от кнута на своём запястье. Зыркнув на Петра взглядом, полным ненависти, она выдала свой приговор:
— Как говориться, долг платежом красен. Вот и за мной теперь должок. Страшный должок…
Последние слова старуха произнесла почти шепотом, но таким тоном и с такой злостью, что Петро внутренне содрогнулся; противный холодок забрался под самое сердце. До приказчика вдруг дошло, что эта угроза может быть и не простыми словами. Хотя он и не особо верил во все эти проклятия да заклятия, но тут вдруг понял, что переборщил с этой ведьмой. Мало ли чего на свете бывает! А вдруг всё-таки его выходка аукнется бедой для него самого или для его семьи. Но не просить же теперь прощения у этой карги, да ещё и прилюдно! А-а, авось пронесёт…
Два этих события произошли в конце лета и в начале осени. И вот сейчас, в канун Рождества, сидя за столом с баламутом Лявоном, Петро понуро вспоминал о тех роковых случаях и жалел, что так вышло. Сильно жалел… «Авось пронесёт» не проскочило. Теперь он окончательно уверовал в причастность старухи Химы к ночному визиту покойного Сыча.
— Скажи, Лявон, а управа какая есть на проделки ведьмы… ну, или хотя бы оберег какой или что-нибудь такое? — упавшим голосом спросил Петро. Он и сам прекрасно знал из народных поверий, чем и как можно защититься и от злых духов, и от чёрта, и от ведьмы, и от прочей нечисти. В народе веками накапливались такие знания и наблюдения, сохраняемые не только в фольклоре, но даже и в церковных писаниях. Раньше это всё было для Петра какое-то далёкое, сказочное, не касавшееся его лично. А тут вдруг — на тебе! Коснулось! Да ещё как!
И Петру сейчас хотелось услышать что-нибудь конкретное, что можно было бы тут же и применить. На худой конец, он нуждался хотя бы в поддержке веры в себя. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь зажег в нём огонёк надежды, что не так уж всё плохо и можно избавиться от грызущих заживо тревог. А рядом был лишь только неунывающий балагур Лявон, которого и в серьёз-то никто в округе не воспринимал.
