Звук передвижения над ним тоже прекратился, и на мгновение улица поразила его своей тишиной. Где-то в отдалении еще шумел Сохо, донеся смех и нестройные голоса, когда дверь какого-то кабака выпустила на улицу очередную партию пьяниц. Здесь же было тихо — так тихо, что слышно было, как капает вода: с выступа карниза на кирпичную кладку, и без того сырую от дождя, блестевшую в редких огнях этой темной улицы.
— Кто она, эта твоя леди? — спросил он чуть громче, послав свой голос наверх, за пелену тумана и дыма, поверх человеческих и звериных отбросов, поверх капавшей отовсюду воды. У него была поэтичная душа, пусть никто из тех, с кем МакКензи встречался за свою короткую жизнь, об этом и не подозревал, а в тот момент ему почудилось, что его голос полетел вверх, поднявшись высоко-высоко и свободно, как птица.
К самим звездам.
— Что, сар?
— Эта леди, которая наняла тебя. Кто она?
Повисла пауза, и МакКензи представилось, как Эгг смотрит в ту и другую сторону, проверяя, пуста ли Грик-стрит. Что за выгодная позиция у него, право слово; нет сомнений, видит все вокруг.
Не получив ответа и не видя причины, по какой нельзя было ответить на его вопрос, МакКензи продолжил свой путь по Грик-стрит.
— Сар, — донесся сверху поспешный голос, под аккомпанемент более частого перестука, как если бы он передвигался по крышам вдогонку МакКензи.
— Я могу сообщить вам лишь имя, всего только одно имя, сар, это Флора, — пришел ответ, — и что она работает в одном из самых престижных домов нашей великой страны, сар, и что на самом деле она делит свое время между домами равного престижа, будучи на службе у своего нанимателя.
— Мне надо думать, дружок, что за всем этим стоит ее наниматель?
— He надо сомневаться, сэр, так как если бы она была на службе у леди, принадлежащей к новым средним классам, зачем говорить мне? Но тогда и обсуждаемый предмет наверняка заинтересовал бы человека вашей профессии намного меньше. В самом деле, лишь исключительное положение ее нанимателя заставляет нас верить, что вы захотите заплатить за информацию… сэр.
— Заплатить за инфор… — МакКензи остановился и так стукнул своей тростью по мостовой, что звук был похож на взрыв небольшой петарды. — Будь я проклят… Что заставляет вас всех там думать, будто я собираюсь платить?
Наверху раздался звук внезапной, непредвиденной остановки, последовал шум от падения. Спустя мгновение где-то распахнулось окно.
— Эй, — раздался визгливый женский голос, — или вы заткнетесь, или я свистну полицейским.
Оба мужчины замерли. Снова звук падающих капель. Сохо еще бодрствовал: выкрики, всплески гогота, звон стекла, хлопанье дверей и, совсем близко, собачий лай.
— А ну пошел, вон, — взвилась старуха, переключившись, видимо, уже на собаку, и ее тонкий голос перешел в писк, — а ну, заткнись.
МакКензи посмотрел наверх и впервые увидел того, с кем разговаривал — по крайней мере, его силуэт. Тот быстро отпрянул от края крыши.
МакКензи продолжил свой путь.
— Сар, — сказал Эгг, и теперь в его шепоте появились какие-то хрипящие звуки. — Причина, почему нам нужны деньги, состоит в том, что моей госпоже придется оставить службу, прежде чем информация получит огласку — такого уж щекотливого характера эта информация. Она говорит, что боится за свою жизнь, если станет известно об ее планах обсудить это дело с человеком вашей профессии, сар. Любые суммы, выданные ей, понадобятся, чтобы обеспечить ее безопасность и дальнейшее существование.
— Ну, тогда леди понадобится много денег, — сказал МакКензи. — А сколько же, собственно, она хочет?
Эгг назвал сумму.
МакКензи театрально закашлялся, хотя примерно эту цену он себе и представлял. «Исключено, — сказал он. — Боюсь, мне придется сказать твоей хозяйке, чтобы она обратилась в другую газету».
— У вашей в Лондоне самая лучшая репутация.
— Скажи, пусть снизит цену, и мы поговорим.
— Боюсь, она не согласится дать меньшую цену за информацию, которой владеет.
— Скажи мне, что это за информация, и я смогу судить, насколько она ценная.
— Боюсь, я не смогу это сделать, сар.
— Тогда мне остается только пожелать тебе спокойной ночи.
— Очень хорошо. Вот как связаться со мной, если Вы передумаете. И рядом с ним на мостовую упал камень, завернутый в кусок бумаги.
Он удивился и позвал: «Эй, Эгг?»
Но ответа не было. Человек исчез. МакКензи нахмурился, поднял камень и снял с него бумагу — там стояло название постоялого двора.
Наверное, он блефовал слишком жестко и отпугнул Эгга.
Впрочем, нет. Раз уж он не дал слабины, есть большая доля вероятности, что Эгг вернется к нему, а цена будет сбавлена.
МакКензи надеялся на это. Ибо если что-то в этом было, то история обещает быть громкой; особенно, если «Флорой», как газетчик подозревал, была леди Флора Хастингс, одна из придворных дам королевы.
Октябрь, 1839. Букингемский дворецГерцогиня Сазерленд, Хэриет Ливсон-Гоувер (такая красивая, степенная и милая леди — для должности главной придворной камеристки лучше нельзя было и пожелать) выбирала для Виктории платье на первую половину дня и, как обычно, развлекала королеву разговором. На сегодняшнее утро главной новостью было то, что ночью кто-то разбил несколько окон во дворце; как доложила герцогиня, лорды Стюард и Чемберлен крайне рассержены и ищут подозреваемых в этом вандализме.
— Это из-за меня, — подумала Виктория.
Она сидела у своего стола, накрытого к чаю, перед фарфоровой чашкой фабрики Споуда. Глядя на свое отражение в зеркале, королева задавалась вопросом: а что, если эти вандалы бросили булыжники в окна дворца, чтобы показать свое отношение именно к ней? Что, если эта злость — знак того, что она уже успела надоесть своему народу?
— Они приняли Вас в свое сердце, Ваше Величество, это действительно так, — привычно говорил ей лорд Мельбурн (он и в самом деле регулярно повторял ей это в первый год, видя, как часто она была охвачена сомнениями и терзаниями, что слишком молода для роли государыни и достойного исполнения возложенных на нее обязательств). — Вы их королева.
Однако их королева не испытывала какой-либо заметной радости, когда дело доходило до выражения верноподданнических чувств: она не питала никаких иллюзий насчет того уважения, какое публика демонстрировала ее предшественникам. Решив не растерять своих благих порывов, Виктория каждый вечер перед сном повторяла вслух свою клятву служить собственному народу и уважать его права. Когда она еще жила в Кенсингтонском дворце, ее мать-герцогиня и сэр Джон Конрой настояли на осуществлении серии путешествий, которые они называли вылазками, и юная Виктория была вовлечена в длительные поездки по всей стране. В тот период она посетила множество государственных резиденций, разбросанных там и тут, и ее знакомили с огромным числом знатных персон и должностных лиц. В то время она была в упоении от балов (и в поездках ей выпало присутствовать на очень многих балах) и чрезвычайно интересовалась шляпами с плюмажем (часто будучи не в силах оторвать взгляда от многих из них). И тем не менее при всем том она все больше и больше начинала осознавать, что жизнь в стране, которой ей вскоре предстояло править, была осложнена слишком резкими контрастами — непроходимая пропасть существовала между очень богатыми и очень бедными. Двигаясь на север Англии, она могла видеть в окно своей кареты нищий люд сельских районов — кто-то в грязных лохмотьях копошился возле одиноких хижин в полях, а кто-то торжественно переставлял ноги по обочине, согнувшись под своей поклажей.
