Грузовики остановились. С того места, где теперь находились чумоборцы, уже удавалось различать рёв двигателей, доносившийся через многоголосый гомон. Фуры выстроились в ряд — оказались повёрнуты ветровыми стёклами кабин — к Павлу и компании. Но тут же принялись пятиться, разворачиваясь. Это казалось удивительным: многотонные неуклюжие левиафаны выполняли манёвр разворота посреди толпы, двигались задним ходом — и не причиняли никому вреда. Ловкость, с какой люди убирались у них с пути, — отбегали в сторону, оттесняли соседей, — походила на демонстрацию работы некоего коллективного разума. Взбудораженные, больные и жалкие манифестанты вдруг научились действовать с муравьиной слаженностью.
Грузовики тяжело присели на рессорах — и замерли — теперь уже окончательно. Они тоже показали потрясающую, почти цирковую, синхронность — и развернулись и остановились — все трое — практически одновременно. И так же одновременно со стенок их кузовов упал брезент.
На мгновение над площадью воцарилась абсолютная тишина. Пожалуй, даже на пару мгновений. Первое понадобилось людям, чтобы разглядеть дар, с которым явились грузовики. Второе — чтобы осмыслить, насколько этот дар ценен. И вдруг — расходясь от машин широкой волной, по Красной площади и Васильевскому спуску медленно начало расходиться ликование. Павел не понимал его причины. Он поднёс бинокль к глазам.
Он увидел…
Оружие!
После того, как упал брезент, грузовики превратились в длинные платформы на колёсах, и эти платформы ломились от оружия. Но какого! Более нелепого и пугающего арсенала Павлу не доводилось видеть никогда в жизни. На платформах высокими горами были навалены: ножи, тесаки, топоры, косы, кувалды, молотильные цепы, железные рёбра арматуры, вилы, ломы, даже диски циркулярных пил. И всё это — проржавелое, будто десятилетиями лежало в мокрой трясине гнилого болота. Павлу казалось: со всего этого до сих пор стекает рыжая вода. Манифестантам предложили вооружиться ржавым железом. Всеми видами ржавого мерзкого металла. Павел не удивился бы, если б, помимо крупных, на платформах обнаружились и малые железные формы: гвозди, скальпели, опасные бритвы. Оружие внушало страх. Рационально объяснить себе его причины у Павла не выходило. Если рационально — над причудой Вьюна — или кого-то ещё, кто загружал фуры металлическим хламом, — следовало посмеяться. Пожалуй, для Особого Комитета это была хорошая новость: вместо автоматов и гранат бунтари вооружатся никчёмными ножами. Но Павла она не радовала. Ему, отчего-то, вдруг явственно представилось: люди, с перекошенными от злобы лицами, набрасываются на него с этими огрызками — и не убивают сразу; не пресекают его жизнь одним ударом, или одной милосердной пулей, — а перепиливают тупыми ржавыми лезвиями руки — в локтях — именно в локтях — и ноги — в коленях — именно в коленях. Кромсают, а дело не идёт: ножи не в состоянии рассечь кожу, а уж тем более жилы — потому его даже не режут — забивают насмерть ножами. И ржавчины, при этом, с лезвий сыплется столько, что, смешиваясь с кровью, она образует отличные чернила — хоть сейчас пиши прокламацию или поэму.
Павел пошатнулся. Потряс головой. Видение оказалось слишком ярким.
Его сильно толкнули справа: молодой человек, лет двадцати пяти, с чистым и каким-то грустным лицом, рванулся напролом, по головам, за добычей: за столовым фруктовым ножом или велосипедной цепью. Зашевелились, задёргались и другие. Близ грузовиков сутолока поднималась ещё сильнее, сравнимая с бурей. По десятку человек забрались на каждую из платформ и принялись разбрасывать оружие по площади целыми пригоршнями. И всё-таки радиус разброса был слишком мал, чтобы насытить железом всех страждавших. За право обладания проржавелой смертью люди начали вступать друг с другом в стычки. Звуки борьбы, возгласы боли и торжества наполнили площадь. Теперь они стали музыкой. Это уже походило на безумие. На массовое помешательство. И хуже всего было то, что толпа с периферии событий всё ожесточённее, всё агрессивней вконопачивала чумоборцев в самую гущу.
- У тебя есть оружие? — Павел, с раскрасневшимся, от толкотни, лицом обернулся к Серго. Тут же осознал, как нелепо прозвучал вопрос; уточнил: — Настоящее оружие?
- Да, — боец тоже вовсю работал локтями, чтобы удерживаться на ногах, потому ответ прозвучал с задержкой. — Есть… пистолет…
- Приготовься! — управдом уже кричал; опасаться огласки теперь не имело смысла: никто и ни к кому не прислушивался, никто и ни с кем в этой толпе более не считался, даже как с физическим объектом — с помехой, вставшей на дороге. Толчея превращалась в конвульсии: как будто всё огромное, единое тело толпы находилось в последней стадии неизлечимой болезни и, перед тем, как вытянуться в струну и навсегда затихнуть, в последний раз напоминало о себе божьему миру. — Приготовься, — снова прокричал во всё горло Павел. — Стреляй в любого, кто попробует угрожать нам.
- Нет! — Третьяков услышал, резко и зло обернулся. — Огонь не открывать ни в коем случае! Держитесь за мной! Попробуем сместиться в сторону Москва-реки — там не так тесно, не так людно!
Он начал отступать, прогрызать себе дорогу сквозь больных и здоровых, сквозь обезумевших, тянувшихся за топорами и косами. Павел, испытывавший, в эти минуты, немалое раздражение по отношению к «арийцу», всё же не мог не восхититься его несокрушимостью. Худощавый, хрупкий на вид, Третьяков получал бессчётное множество толчков и ударов и сам отвешивал их в изобилии, — но, казалось, даже не вспотел: походил на боевой таран; на нос атомного ледокола, раскалывавший арктический вековой лёд. Давление стало — едва заметно — ослабевать. У Павла затеплилась надежда: возможно, им удастся выбраться из толпы без потерь. Но тут случилось страшное.
Сеньор Арналдо протяжно, жалобно взвыл и не просто упал — отлетел прочь на несколько шагов от сплотившейся вокруг Третьякова команды чумоборцев. Павел успел заметить инвалидный костыль, высунувшийся из мешанины человеческих тел и тут же спрятавшийся обратно. Кто и зачем ударил алхимика пяткой костыля — оставалось лишь гадать. Хотя времени на гадание — не было ни секунды. Над Арналдо немедленно сомкнулась толпа. Павел рванулся на выручку. Он и прежде не деликатничал, но сейчас рвал и метал — в прямом смысле этих слов. Рвал на ком-то одежду, метал тело на тело. При этом выискивал под ногами хоть что-нибудь, принадлежавшее незадачливому алхимику.
- Чёрт! А ну — сдай назад! — Третьяков, пунцовый, как мак, и зубастый, как тигр, пришёл на выручку неожиданно. Стремительно. Свирепо.
Разбросал врагов, отвесил не меньше полусотни оплеух.
