Вьюн сделал ещё одно неловкое движение — словно собирался сойти с лимузина на брусчатку площади. К нему подскочил один из телохранителей. Принялся настойчиво и эмоционально в чём-то убеждать. Возможно, отговаривал выходить из машины. Вьюн неохотно кивнул. Лимузин тронулся с места. Но, не проехав и пары метров, снова остановился. На сей раз — резко: пассажир, остававшийся всё время на ногах, даже покачнулся и схватился рукой за хромированную стойку перед собой, только так избежав падения. Вокруг машины творилось что-то странное. Суетились телохранители. Сам Вьюн как будто разрывался между двумя желаниями: продолжать свой путь в качестве пассажира кабриолета и отправиться гулять по Васильевскому спуску.
- Иди к нему, — шепнула вдруг Стася Павлу. Тебя пропустят. Иди скорее — пока я сильная.
Это прозвучало нелепо. Но Павел, услышав Стасин шепот, на этот раз не мешкал. Он, стараясь не кривить плечи, чтобы не стряхнуть девушку, бесстрашно ступил в толпу. И та разошлась перед ним, как море — перед Моисеем.
- Умница! Ай да умница, — разобрал управдом позади себя бормотание Третьякова. Тот крался по пятам. Прятался за спиной Павла, как за щитом. И управдом понимал: это не от трусости — от отчаяния, от безнадёжности любого иного пути; толпа слушается только Тасю, и никого больше.
Павел медленно шагал к лимузину Вьюна. Чумоборцы и Серго тянулись за ним тонкой цепочкой. Манифестанты не прятали глаз. Они взирали на процессию хмуро, равнодушно, иногда — со злобой. Но эти взгляды — один за одним — обращались в осеннюю морось, рассыпались песком. Неуловимо и таинственно — из виду и с дороги — исчезали любые помехи. Управдом двигался, как будто в вакууме, в абсолютной пустоте: не спотыкался ни о чьи ноги, не задевал никого плечом. Он прошёл пятьдесят метров, сто, ещё больше…. Теперь лимузин Вьюна сделался отчётливо виден. Сам пассажир тоже стал для Павла узнаваем: он сумел разглядеть даже его легендарные усы. Ещё сотня шагов: Павел разобрал выражение лица Вьюна. Тот был жалок. Тот был напуган. Тот близоруко щурился, уставившись на Тасю.
Телохранители политика, устав, вероятно, уговаривать того покинуть площадь, вдруг приняли какое-то решение: рассредоточились все — с одной стороны лимузина; как раз с той, откуда приближался Павел. «Они меня не пропустят, — подумал управдом. — Они просто вырубят меня. И Третьяков — не поможет: он едва держится на ногах». Павел попробовал дать экспресс-отчёт себе самому: готов ли он к драке, хотя бы на уровне выяснения отношений между старшеклассниками в школьном туалете. Но закончить самоанализ — не вышло. Удар, которого он ждал, обрушился на него внезапно; враг, которого он видел, атаковал незримо. Полем боя стала не площадь — голова управдома.
Казалось, события последних недель подготовили Павла и к такой атаке. Его собственные видения — выкрутасы разума, — и шутки, которые отчебучивал с человечьими мозгами Авран-мучитель, убедили: ни мысль, ни память, ни воображение — не являются неприступными крепостями для чужой воли. Но чума поразила Павла не силой — слабостью. Странной, нечистой негой.
Он слышал о таком: о смерти, как об избавлении от боли. Чума показала ему всю прелесть этого избавления. Он ощущал каждой клеткой тела приближение радости — радости освобождения от оков страдания.
Не было видений. Не было мучительных игл, загоняемых в мозг. Ничего не было. И жизни — не было. Жизнь вдруг обернулась отвратительной по покрою, пошитой вкривь и вкось хламидой: дурацким шутовским одеянием, носить которое — одно наказание, а скинуть — счастье. Павел — с тоской и страхом — ощутил себя ребёнком, которого привели в праздничный, блиставший разноцветьем иллюминации и фейерверков, Луна-парк, а потом забыли там. И вот — он наблюдал, как исчезает сказка. Замирают карусель и колесо обозрения, выцветает неон ярких реклам, закрываются на ключ павильоны кривых зеркал и нестрашных скелетов. Всё, что имело смысл; всё, что радовало; всё, что увлекало, — всё это просто исчезало на глазах. Жизнь сперва сделалась плоской пыльной декорацией несыгранной пьесы: без путеводных маяков, без ценности, без полноты, без запаха, цвета и вкуса. А затем распалась и она — на грязные картонки, шершавые рейки, полосы клейкой ленты. Павел не мог сопротивляться очевидному: смысла в том, чтобы цепляться за жизнь, не было никакого. Что он нажил в свои сорок лет? Кучу болячек? Одиночество? Инвалидность? Это — подарки жизни?
«Дочь, — шепнул ему кто-то на ухо. — У тебя осталась дочь». В глаза Павлу ударил яркий свет. Из света, как из туристической палатки, выглядывал Людвиг. Совсем не так управдому представлялись явления святых — смертным праведникам, о которых он слышал на лекциях по религиоведению. Людвиг, несомненно, был всего лишь игрой воображения. Но Павел, усмехнувшись, поздоровался с ним, как с живым и равным.
«Хоть ты-то не талдычь одно и то же, — попросил он латиниста. — Вот я вижу: жизнь — и смерть. Жизнь — распутица, хромые ноги и гнилые зубы. Смерть — хотя бы почище. Ты-то наверняка хочешь, чтоб я выбрал первое. Что посоветуешь для этого, кроме как подумать о Таньке? Таньке — без меня, пожалуй, только лучше. Отец я — неважнецкий».
«Я раньше советовал, — набычился, совсем не по-ангельски, латинист. — А теперь — какой из меня советчик. Допрыгался. Стал официальным лицом. Значит, и советовать могу — только официальное. А официальное у нас — одно: молись!»
Свет погас. Небесную палатку разобрали и унесли, посадив Людвига на закорки, ангелы. Наверное, так. Всё, что пшик, — нереальное, воздушное, невесомое, — всё это ангельская работа. А хлеб и плоть — от лукавого. А может, и наоборот. Вот чума — штука материальная. Материальней не придумаешь! А она — вроде как — от бога.
Павел проморгался. Голова гудела. Впереди выстроили своими телами несокрушимый заслон телохранители Вьюна. Управдом остановился. Тася больно потянула его за ухо, он лениво отмахнулся от неё.
- Я не пройду, — сообщил он ей.
- А ты попробуй, — тормошила его Тася.
- Нереально, — отрезал Павел.
- Попробуй, — голос Таси — впервые за страшный час — прозвучал жалобно, просительно. — Ну попробуй, — взмолилась она. — Ну миленький! Ну родненький! Только попробуй!
«Попробовать? — думал Павел, с лёгким сочувствием к Тасе. В голове шарики заходили за ролики, и думалось — нелегко. — А как — попробовать? Напролом? Или помолиться, как предложил Людвиг. Помолюсь — и всё это: люди, Босфорский грипп, Вьюн, серый лимузин — рассыплется в прах, рухнет в тартарары. Хорошо бы…»
«Отче наш, иже еси на небеси…» — пробубнил Павел. Его тут же начал разбирать смех. Какой из него — молитвенник. Молитва, как и чума, должна быть зримой, материальной. Если перед тобой — амбал-телохранитель, бить его надо кирпичом, а не молитвой.
