тому уже боле. Жутко, ой жутко вдруг стало мамке моей! Вскинулась она с места молодою ланью и, не чуя ног, бросилась в лес, позабыв на чудной поляне свой кузовок с грибками.
Прибежала домой, кинулась к бабке своей Настасье, рассказала, что приключилось. Выслушала старая, губами пошамкала, задумалась. А потом и говорит:
— Знаш, Зоюшка, это ведь морок был, не конь.
У мамки челюсть-то и отвалилась.
— Как так? — пролопотала она, озираясь, будто ища подсказки какой, правду бабка говорит али шутит.
А та и отвечает:
— Да точно! Ишо я девкой была, как про коня того слыхала. Бродит он, белый дурман, средь болот, лесов и полей тутошних да людей о страшном предупреждает. О смерти ли одной, о море ли целом. А перед Революцией треклятой, говорят, многие, ой многие его видали!.. Так-то вот, девка. Беда нас ждет.
Затряслася Зоюшка пуще прежнего, слезами залилась.
— Та не хнычь ты, дуреха. Все под Богом ходим, все по Его волюшке светлой делается. Будет воля Его — горюшко обойдет. А не обойдет — что ж, так надо, знать. Ему, батюшке нашему, все с облаков-то видно да ведомо. Горе ежели нам посылает, знать научить нас чему-то желает.
И что ты думаешь, сынок? Не обошла беда стороной нас, не обошла. Ровно на третий день отошла бабка Настасья в царствие Господне. Рыдала мамка, рыдала, все коня того, горевестника, вспоминая, да толку… Потом, когда я у нее появился, все мне тот случай рассказывала, приговаривая: «Беги, Ванюшка, как коня того увидишь, не гляди в глаза его колдовские! Зло он несет!» — а я, малец, слушал ее да забавлялся, думал, страшилку мать специально рассказывает, чтоб попужать меня, непослушника.
А когда мне двадцать годков было, я и понял: взаправду конь тот сказочный есть. Потому что сам его увидел, вот этими вот глазами!
Шел я тогда вечернею тропою от Глаши, милки моей. Счастливый был, ох какой счастливый! Потому что Глашенька венчаться, наконец, со мною согласилась. А я ее долго уговаривал, думал даже, откажет. Но нет, согласилась она, голубка моя ясноглазая. И шел я домой родным сообщать о счастьюшке своем.
Солнце садилось, уступая место луне, уже приоткрывшей свой белый глазок: иди, мол, луна, мир от худа всякого охраняй, устало я за долгий денек! Птахи да пчелы почти смолкли, сомлевшие. Один я шел, веселый да бодрый, посвистывал в тиши этой благодатной да теплой, сменившей изматывающе знойный день.
И тут вижу: вышагивает белоснежный конь, красавец, мне навстречу. Такой белизны и чистоты вовек глаз мой не видывал! Думаю я: что за чудо такое? Да ненароком вспоминаю рассказ мамкин, вздрагиваю. Но не верится ведь молодому лбу, что призрачный конь это, а не обычный! Подхожу я к животине, говорю ласково:
— Здорово, дружище! Ох и знатный ты, царь-конь! Дай-ка травки тебе дам! — Наклоняюсь, срываю целый пук сочной свежей травы, сую дивному зверю к носу. Но не берет он, только смотрит прямо в лицо мне да ноздри дует. — Не желаешь? Вот это порода, гордая! Что же, милок, тебе предложить еще? — И вдруг замолкаю, осекшись, потому как конь смотрит на меня очень странно, как будто осердившись. Не понятен мне его взор, даже жуток. Попятился я, траву выронил, не зная, что делать дальше. Тут конь как заржет, да так звонко, что уши мои заболели, как поскачет, да прям на меня! И волна какая-то горячая будто за ним несется… Упал я, сбитый копытами его, но боли не почувствовал почему-то. А конь все несся вдаль, развевая серебряную гриву по ветру. И будто уносил за собою свет дневной, а сумрак ночной на его место впускал. Я же встал и побрел, одурманенный, к дому. Там рассказал своим о случившемся. Отец хмыкнул только да пальцем у виска покрутил. Не верил он, что конь этот взаправду на свете есть. А мамка заплакала, кинулась меня обнимать-целовать, приговаривая:
— Ой боязно, сыночек, ой боязно…
А на следующий день принеслась жара лютая, намного сильнее той, что царствовала в нашем крае нынешним летом. Градусник показывал днем под пятьдесят в теньке! Когда еще такое бывало в наших-то местах? Может, больше и никогда.
За первый только день вся земля высохла, потрескалась, трава лежала на ней, обессиленная жаждою. Листы на деревьях свисли, сами же ветки низко к земле склонились. Что в другие дни сталось, и говорить не хочется. Но я тебе все скажу, сынок, чтоб запомнил ты: коня белого бояться надобно, прочь бежать от него, горе он несет. Так что слушай.
Зной с каждым днем становился свирепей. В лесах то и дело вспыхивали пожары. Местами горел торфяник. Округу всю дымом заволокло, что не рассеивался. Солнце из мути этой пятном багровело, от вида которого жуть пробирала до костей. И запах всюду стоял горелый такой, будто сама земля-матушка, перетрудившись, в горячку впала. Птицы попрятались куда-то, как и зверье. Даже жуков видно не стало!..
Девчатки да бабы наши стали опасаться в лес хаживать, чтоб в тени древесной остудиться, пожара да дыма боялись. Да и какое там остудиться! В самой темной тени и то пекло адово стояло. У нас, мужиков, тоже работа не шла: солнце жгло так, что здоровяки и те под ним падали, коли работать пытались. Так что сидели все по домам, то и дело окатываясь холодной водою. Беда в том, что колодцы все начали пересыхать… Водопровода же в те времена у нас не было. А водицы много тратить приходилось, без этого было никак.
Через неделю такого пекла коровы перестали давать молоко, а куры — яйца. Да и вообще скот стал болеть, а потом и вовсе дохнуть. Особо тяжко хворали кролы. Нежные они, знаешь, создания, сердчишки у них слабые. Но и крупным животным было не многим легче. Ложились они вдоль стен в хлевах, морды в землю утыкали да тяжко так стонали, совсем по-человечьи, аж сердце от жалости плачем заходилось.
Словом, все наши хватались за голову, с ужасом ожидая каждого нового дня. Старухи проводили дни и ночи в беспрестанных молитвах, прося у Господа милости и пощады. Но, похоже, другим делами был занят тогда Отец небесный. Или, как говорила бабка Настасья, научить нас чему-то хотел. Того никто ведь не знает…
Через месяц пекла, то есть в августе, земля высохла до того, что качать из нее воду сделалось невозможным. И тогда хвороба со скота перекинулась на людей… Не знаю, с мясом ли или еще как, не врач ведь я.
