И вот сегодня вечером он будет пить воду Сиболы, о да, и она будет опьянять его, словно вино. Мусорщик перевернул флягу вверх дном, и его горло судорожно сократилось, пропуская в желудок последние остатки теплой, как моча, воды. Когда во фляге не осталось ни капли, он выбросил ее в песок. На лбу капельками росы выступил пот. Мусорщик лежал, удовлетворенно вздрагивая от судорожного продвижения воды по пищеводу.
— Сибола! — бормотал он. — Сибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что пожелаешь! Моя жизнь принадлежит тебе! Бад-ду-бад-ду-бамп!
Теперь, когда жажда была немного утолена, к нему стала подкрадываться дремота. Он уже почта спал, когда глубины его сознания, подобно ледяному лезвию стилета, вспорола совершенно противоположная мысль.
«А что, если Сибола была миражом?»
— Нет, — пробормотал Мусорщик. — Нет, нет.
Но простым отрицанием эту мысль никак не удавалось отогнать. А лезвие упорно продолжало свою работу. А что, если последний остаток воды он выпил в честь миража? Он, конечно, по-своему осознавал собственное безумие, как и то, что именно так это происходит с сумасшедшими. Если это был мираж, значит, он умрет в пустыне и станет кормом для мух. Наконец, будучи не в силах вынести эту ужасную мысль, он с трудом поднялся на ноги и дотащился обратно до шоссе, борясь с накатывающими, готовыми свалить его с ног волнами беспамятства и тошноты. Оказавшись на вершине холма, он стал жадно всматриваться в простиравшуюся внизу долину с растущими кое-где кустиками гокки, дьявольской мантильи и перекати-поля. На мгновение горло сжалось, и у Мусорщика перехватило дыхание, но вот, подобно разматывающейся ленте ткани, из его груди вырвался глубокий вздох облегчения.
Он был на месте!
Сибола, овеянная легендами, разыскиваемая многими и найденная им, человеком по имени Мусорщик.
Виднеющаяся внизу в пустынной дали, окруженная голубыми горами, сама кажущаяся голубоватой из-за окутывавшей ее дымки, с башнями и улицами, сверкающими в ослепительно ярком дневном свете пустыни. Там были пальмы… он различал пальмы… и движение… и вода!
— О Сибола… — напевая вполголоса, Мусорщик поплелся в тень пикапа. Город находился дальше, чем казалось отсюда, — он это понимал. Сегодня вечером, как только Факел Господен оставит небосвод, он будет идти так быстро, как никогда до этого еще не ходил. Он доберется до Сиболы, и первое, что он сделает, это окунется в первый попавшийся фонтан. А затем найдет его, того человека, который повелел ему прийти сюда. Человека, который увлек его через горы и долины и под конец в пустыню, и все это за какой-то месяц, невзирая на ужасно обожженную руку.
Он реально существует — этот темный человек, этот черный ящик. Он ожидал Мусорщика в Сиболе, и именно ему принадлежали армии ночи, именно ему принадлежали бледноликие наездники из мира мертвых, которые выплеснутся лавиной с запада навстречу восходящему солнцу. Они будут наступать с бешеным ревом, ухмыляясь, неся с собой запах тлена и пороха. Будут раздаваться крики ужаса, но это мало беспокоило Мусорщика, будет море насилия и подавления, но это беспокоило Мусорщика еще меньше, будут убийства, но даже это было несущественно — и будет всеобъемлющий, грандиозный Пожар.
А это уже было то, что его очень беспокоило. В снах к нему приходил темный человек и с необъятной высоты простирал руки, указывая Мусорщику на страну, охваченную пламенем. Города, взрывающиеся подобно бомбам. Возделанные поля в полосах огня. Реки Чикаго, Питтсбурга, Детройта и Бирмингема, сверкающие воспламенившейся нефтяной пленкой. И еще во сне темный человек сказал ему одну очень простую вещь, которая заставила Мусорщика мчаться со всех ног: «В моей артиллерии ты займешь высокий пост. Именно такой человек мне и нужен».
Он повернулся на бок, его щеки и веки саднило от песка, гонимого ветром. Он уже начал терять надежду — да, с того момента, как с его велосипеда слетело колесо, он начал терять надежду. Казалось, что в конце концов Бог — Бог шерифов-отцеубийц, Бог Карла Йатса — оказался сильнее темного человека. И все-таки Мусорщик не терял своей веры, он ее лелеял. И наконец, так и не успев достигнуть Сиболы, в которой его ждал темный человек, он увидел ее далеко внизу, дремлющую в солнечных лучах второго дня августа.
— Сибола! — прошептал он и уснул.
Первое видение пришло к нему в Гэри, месяц назад, после того как он обжег руку. В ту ночь он заснул, уверенный в том, что умрет, ведь невозможно выжить после таких ожогов. В дебрях его больного разума назойливо пробивался напев: «Жить ради факела, умереть ради факела. Жить от него, умереть от него».
В каком-то маленьком городском парке, когда ноги его подкосились, и он упал, его рука в обгорелом рукаве откинулась в сторону, словно умерла отдельно от него. Боль была огромная, невероятная. Он и представить себе не мог, что в мире существует такая боль.
Мусорщик с ликованием перебегал от одной нефтяной цистерны к другой, заводя смазанные маслом таймерные устройства, каждое состояло из стальной трубки и возгораемой парафиновой смеси, отделенной от кислоты стальной перегородкой. Он помещал эти устройства в сливные трубки на самом верху цистерн. Когда кислота прожжет сталь, парафин загорится, и от этого цистерны взорвутся. Он намеревался добраться до западной окраины Гэри с его беспорядочным переплетением улиц, разбегающихся в направлении Чикаго либо Милуоки, еще до того, как взорвется какой-нибудь из этих городов. Он хотел насладиться этим представлением, когда весь город взовьется в огненном вихре. Но Мусорщик либо недооценил последнее устройство, либо неловко с ним обошелся. Таймер сработал, когда он только открывал гаечным ключом крышку слива. Появилась ослепительно яркая вспышка, когда горящий парафин вытек из трубы, обволакивая его левую руку пламенем. Это была совсем не та безболезненная огненная перчатка из горящей жидкости, которую можно, помахав, затушить, как большую спичку. Боль была такая сильная, словно он сунул руку в кратер вулкана.
Пронзительно крича, с прыткостью шарика лото он обежал верх нефтяной цистерны вдоль огибающих ее перил высотой до пояса. Если бы этих перил не было, он нырнул бы вбок и, подобно факелу, падающему в колодец, полетел бы, переворачиваясь в воздухе. Чистая случайность спасла ему жизнь — споткнувшись, он упал на левую руку, сбивая тем самым языки пламени.
Обезумев от боли, Мусорщик сел. Позже он будет думать, что только слепая удача — или намерения темного человека — не дали ему умереть, сгорев заживо. Большая часть парафинового запала все же не попала на него. И поэтому он был благодарен, — но это чувство благодарности пришло к нему позднее. В тот же момент он мог только кричать, перекатываясь с боку на бок и держа потрескивающую руку на отлете, в то время как кожа на ней дымилась, покрываясь трещинами и исчезая на глазах.
