— Я смогу это сделать, — сказал я, и она попятилась, без единого слова, с подносом в руках, на котором чашка постукивала о тарелку.
Когда Пэм ушла, я поднял куклу на уровень лица, всматриваясь в ее глупые синие глаза, а мои пальцы вдавливались в ее глупое податливое тело.
— Как твое имя, ты, сука с крысиной мордой? — прокричал я. Мне ни разу и в голову не пришло, что Пэм слушает меня на кухне по аппарату внутренней связи, она и медсестра, которая дежурила днем. Но если бы аппарат и сломался, они смогли бы услышать меня через дверь. В тот день мой голос разносился далеко.
Я тряс куклу из стороны в сторону. Ее голова моталась, волосы летали. Синие кукольные глаза, казалось, говорили: «О-о-о-о-х, какой противный мальчик!»
— Как твое имя, сука? Как твое имя, манда? Как твое имя, жалкий кусок пластикового дерьма? Скажи мне свое имя, а не то я тебя убью…Скажи мне свое имя, или я вырву твои глаза, откушу нос, раздеру тво...
В голове у меня что-то замкнуло, такое иногда случается и теперь, по прошествии четырех лет, но гораздо реже. На мгновение я вернулся в свой пикап, планшет с зажимом для бумаг колотился о старый стальной контейнер для ленча на полу перед пассажирским сиденьем (сомневаюсь, что я был единственным работающим миллионером Америки, который возил с собой ленч, однако больше нескольких десятков нас вряд ли наберется), ноутбук лежал рядом на сиденье. Из радио женский голос с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!» Только три слова, но мне их хватило. Они из песни о бедной женщине, которая отправляет свою красивую дочь заниматься проституцией. Песня эта — «Фантазия», в исполнении Ребы Макинтайр.
Я прижал куклу к груди.
— Ты — Реба. Реба-Реба-Реба. Больше я твоего имени не забуду.
Я забыл, но в следующий раз уже не злился. Нет, прижал куклу к себе, как маленькую возлюбленную, закрыл глаза, визуализировал пикап, уничтоженный в результате того несчастного случая, мой стальной контейнер для ленча, о который постукивал металлический зажим на планшете, и женский голос из радиоприемника, вновь с евангелическим жаром прокричавший: «Оно было КРАСНЫМ!»
Доктор Кеймен назвал это прорывом. Моя жена не проявила такого же энтузиазма, и ее поцелуй в щеку был скорее формальным. А примерно через два месяца она сказала мне, что хочет развестись.
К тому времени боли значительно ослабели, а мозг уже мог делать важные умозаключения, когда возникала такая необходимость. Голова, случалось, болела, но не так часто и сильно. Я, конечно, с нетерпением ждал таблетку викодина в пять и оксиконтина в восемь часов (едва мог ходить на ярко-красном канадском костыле, не получив их), но мое слепленное заново правое бедро начало заживать.
Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, приходила в Casa Freemantlc по понедельникам, средам и пятницам. Мне разрешали принимать дополнительную таблетку викодина перед нашими занятиями, и все равно мои крики наполняли дом к тому времени, когда мы заканчивали упражнения на сгибание ног — финальную часть каждого занятия. Наш тренажерный зал в подвале переоборудовали в кабинет лечебной физкультуры, оснащенный даже горячей ванной, в которую я мог залезать, а потом и вылезать из нее без посторонней помощи. После двух месяцев занятий лечебной физкультурой (то есть почти через шесть месяцев после несчастного случая) я начал по вечерам самостоятельно спускаться в подвал. Кэти говорила, что час-другой занятий перед тем, как лечь в кровать, высвобождают эндорфины и способствуют более крепкому сну. Насчет эидорфинов не знаю, поспать я действительно стал лучше.
И во время одного из таких вот вечерних занятий моя жена, с которой я прожил двадцать пять лет, спустилась в подвал и сказала, что хочет со мной развестись.
Я прервал то, чем занимался (сгибался вперед, вытянув ноги перед собой), и посмотрел на нее. Я сидел на мате. Она стояла у подножия лестницы, достаточно далеко от меня. Я мог спросить, говорит ли она всерьез, но света хватало (яркие флуоресцентные лампы), и такого вопроса я не задал. Если на то пошло, не думаю, что женщина может пошутить на такую тему через шесть месяцев после того, как ее муж едва не погиб в результате несчастного случая. Я мог бы спросить почему, но и так знал. Видел маленький белый шрам на ее предплечье в том месте, куда я ударил пластиковым ножом (схватил с подноса, на котором в больнице мне принесли обед), но ведь этим дело не ограничивалось. Я подумал о том, как сказал ей, не так уж и давно, унести отсюда свою задницу и засунуть в нее пудреницу. Я подумал, а не попросить ли ее еще раз все обдумать, но злость вернулась. В те дни «неадекватная злость», как называл ее доктор Кеймен, приходила часто. Но злость, которую я испытывал в тот самый момент, не казалась мне неадекватной.
Я сидел без рубашки. Моя правая рука заканчивалась в трех с половиной дюймах ниже плеча. Я приподнял ее (это все, что я мог делать с оставшимися мышцами), чтобы наставить на жену, и сказал:
— Это я показываю тебе палец. Убирайся отсюда, раз ты этого хочешь. Убирайся отсюда, мерзкая сумка.
Первые слезы потекли по ее лицу, но она попыталась улыбнуться.
— Сука, Эдгар. Ты хотел сказать, сука.
— Слово — это всего лишь слово. — Я вновь начал сгибаться и разгибаться. Чертовски сложное это упражнение, если у тебя нет одной руки: тело постоянно уходит в сторону. — А смысл в том, что я бы не оставил тебя. Прошел бы через грязь, кровь, мочу и пролитое пиво.
— Это другое. — Она и не пыталась вытереть слезы. — Другое, и ты это знаешь. Я бы не смогла разорвать тебя надвое, если бы пришла в ярость.
— Мне бы пришлось чертовски потрудиться, чтобы разорвать тебя надвое одной рукой. — Я увеличил частоту сгибаний и разгибаний.
— Ты ударил меня ножом. — Как будто это был решающий аргумент.
— Это был пластиковый нож, ничего больше, я тогда мало что соображал, и это будут твои последние слова на гребаном смертном ковре: «Эдди ударил меня пластиковым ножом, прощай, жестокий мир».
— Ты меня душил, — проговорила она так тихо, что я едва ее расслышал.
Но, расслышав, перестал наклоняться и вытаращился на нее.
— Я тебя душил? Никогда я тебя не душил.
— Я знаю, ты не помнишь, но душил.
— Заткнись! — рявкнул я. — Ты хочешь развод, ты его получишь. Только изображай аллигатора где-нибудь в другом месте. Убирайся.
Она поднялась по лестнице и закрыла дверь, не оглянувшись. И лишь после ее ухода я сообразил, что хотел сказать «крокодиловы слезы». Лей крокодиловы слезы где-нибудь в другом месте.
Ладно, сойдет и так, хоть это и не совсем рок-н-ролл. Так говорит Кеймен. И в итоге из дома уехал я.
