В прошлый вторник Майор опять позвонила и сказала, что ни одна из бывших жен Эдди, так же как и его сын с дочерью, которых он в процессе жизни произвел на свет, не заинтересованы в том, чтобы приехать и разобрать его личные вещи. Сестра Эдди приехала бы, но ей слишком далеко и тяжело было бы добираться до города. Еще она сказала, что наша старая банда хочет собраться в ближайшие выходные, и попросила меня присоединиться к ним.
Мы называем Барбару Лор Майором Барбарой или просто Майором из-за ее высокого роста, строгой манеры держать себя и сурового британского акцента. Она сказала: «Его сестра прекрасный человек, но возраст, сам понимаешь… Скоро ведь и мы ног таскать не будем. Жаль ты не видел голландскую церковь и кладбище, на котором похоронили Эдди – Сонная Лощина, ни дать ни взять. – И добавила: – А после того, как завершим все дела, можем зайти куда-нибудь и удариться в воспоминания».
Большинство моих воспоминаний о рекламном агентстве «Летучий голландец» и о нашем боссе, Баде ван Брунте, нельзя назвать приятными. Но, задумываясь о тех днях, я понимаю, что где-то во мне еще есть неразвязанные узлы, вещи, которые до сих пор не дают мне покоя. И так как я не пью, то взял с собой перкоцет, оставшийся у меня после последнего эпизода с больным зубом. Конечно, я уже не употребляю наркотиков, но, господа, никто ведь не совершенен.
В воскресенье мы собрались в квартире Эдди. Нас было шестеро. Мы с Майором видимся чуть ли не каждую неделю. Джей Гласс ведет колонку музыкальной критики в «Уолл-стрит джорнал». У нас есть общие друзья и интересы, и мы встречались какое-то количество раз за эти годы, хотя по большей части случайно. Я пришел к выводу, что Джей не любит ни мужчин, ни женщин, не интересуется ни музыкой, ни чем бы то ни было другим, за исключением собственной персоны и пребывания ее в центре всеобщего внимания.
Остальными пришедшими были Мимси Фридман (она пишет статьи о моде в «Харперс базар»), Дуглас Лоттс, который покинул агентство ради поступления в университет и до сих пор преподает в колледже в Нью-Джерси, и Дон Бутби – она может похвастаться влиятельными родственниками, не без помощи которых добилась успеха в сфере связей с общественностью.
Майор заправляла всем процессом. Нас уже ждали многочисленные картонные коробки, по которым мы должны были разложить вещи Эдди, и пицца. «Церемонии, подобные этой, – те, что предназначены для умерших, – это единственные настоящие обряды, которые еще проводятся в нашей среде, – заявила она. – Рождение детей – а их сейчас рожают все меньше – запланировано заранее. Наследственные болезни учтены, пол ребенка выбран, место и время родов определены. Свадьбы – в нашем веке это всего лишь публичное заявление об изменении статуса, социальное мероприятие. Но смерть… смерть, мои дорогие, всегда застает врасплох и всегда означает безвозвратную перемену в ткани бытия». Майор Барбара пишет длинные, высоко оцениваемые критиками фэнтезийные романы, и это чувствуется.
Мы разобрали значительную часть вещей Эдди Аккерса: одежду рассовали по полиэтиленовым мешкам для Армии спасения; кухонные принадлежности, клюшки для гольфа и удочки для ловли форели упаковали в коробки, чтобы отправить их по почте его сестре; журналы с названиями вроде «Пожирательницы мужчин», в которых на девушках были только тигриные или львиные маски и больше ничего, убрали с глаз долой. Кто бы мог подумать, что старина Аккерс увлекается подобными вещами.
За работой мы много говорили о нашем старом боссе, легендарном деспоте Баде ван Брунте.
– Сатана во фланелевой рубашке от братьев Брукс, – сказала Майор.
– С серной вонью, едва замаскированной перегаром и одеколоном «Виталис», – добавил кто-то.
Когда я думал о ван Брунте, то видел вместо его круглой, красной, лысой головы тыкву с вырезанными в ней глазами и ртом, освещенную изнутри багровым пламенем свечи. Это видение заставило меня пойти в ванную и проглотить половину таблетки перкоцета. На пару часов все вокруг приобрело теплое, приятное свечение.
Об Эдди Аккерсе мы почти совсем не вспоминали.
– Бедняга Эдди, – заметил кто-то, когда мы практически закончили разбирать его пожитки. – Какая пустая была жизнь.
– Он выдержал то ли десять, то ли пятнадцать лет в «Летучем голландце», а когда ван Брунт наконец отправился в ад, занял его место. Думаю, он считал, что за это можно было продать душу, – произнес Джей Гласс.
– Он приходился ван Брунту каким-то дальним родственником. Племянником жены, что ли, – сказал я.
– А не пора ли нам переместиться куда-нибудь? – предложила Майор.
– И куда? – поинтересовался я.
– В «Никербокер», – сказала она. – Теперь он называется «Никс». Именно там Эдди отдал богу душу.
– Вы не находите в этом мрачной иронии? – спросила Мимси Фридман.
– Он бы сам хотел, чтобы мы туда пошли. Может, он даже нас там ждет.
Мимси вздрогнула, Джей Гласс поморщился, но остальные рассмеялись.
Когда мы вывалились на улицу, было уже темно. Эдди Аккерс жил в одном из тех многоэтажных монстров, которые в двадцатые повылазили из земли вдоль Шестой авеню.
– Всегда приятно посидеть в теплой компании, после того как кто-то сыграл в ящик, – сказал я. К тому времени я принял вторую половину перкоцета.
Чуть дальше от центра города, не доходя то того места, где на пересечении Шестой и Бродвея разлеглась Геральд-сквер, находится ряд низких домов, которых миновали бульдозеры и экскаваторы. В самой середине этого ряда стоит древнее четырехэтажное здание со здоровенной вывеской «Никс» над входом.
– Его построили в сороковые годы девятнадцатого века. Это здание имеет историческую ценность, поэтому его и не снесли, – сказал Джей Гласс, который явно провел предварительные исследования. – Из-за этого, наверное, и оставшуюся часть квартала не пытаются реконструировать.
Когда все мы были молодыми и Манхэттен казался нам чудом, таверна «Никербокер» на краю блестящего, полного жизни Швейного квартала была оазисом для молодых копирайтеров и ассистентов арт-директоров. В то время «Никербокер» был оформлен в колониальном стиле, а официантки носили голландские чепцы и деревянные башмаки, которые мы все считали восхитительно пошлыми.
Теперь Швейный квартал с его многими тысячами портных и улицами, по которым нельзя было пройти из-за вешалок с одеждой, превратился в выцветшее воспоминание. Все, что осталось голландского в Нью-Йорке, – это немногочисленные улицы и здания с названиями вроде «Гансенфорт», «Стиверсант», «Рузвельт», «Астор» или «Вандербильт».
Мы остановились на тротуаре и стали читать бронзовые таблички, висевшие рядом с входом. Одна из них гласила: «На этом месте во времена голландской колонии располагались придорожная закусочная и постоялый двор». На второй было выбито: «Когда Геральд-сквер была театральным районом, в этом здании находилась таверна “Никербокер”, в которой любили собираться актеры. Считается, что именно здесь Джордж Кохан написал песню “Give My Best Regards to Broadway”».
