Боль, обосновавшаяся вначале где-то в центре его тела, затем распространилась повсеместно - он жаловался, что болят даже веки и кончики пальцев.
Обезболивающие перестали действовать. Сиделка могла дать ему и больше, но это убило бы его, и она отказывала ему в этом. Я хотел дать ему их в том количестве, которое бы смогло его убить. И возможно, я бы так и поступил, заручившись поддержкой Ральфа, но моя жена не поддерживала идеи подобного рода.
- Она же узнает, - говорила Рут, имея в виду сиделку, - И тогда у тебя начнутся проблемы.
- Он мой отец!
- Это ее не остановит, - Рут всегда все видела в мрачном свете. Ее такой не воспитывали, она такой уродилась.
- Она донесет на тебя, и ты отправишься за решетку.
Поэтому я и не убил его. Никто из нас не решился на это. Мы заняли выжидательную позицию. Читали ему, не зная, понимает он еще хоть что-то или нет. Меняли ему одежду и заполняли прикрепленную к стене диаграмму лечения. Стояли ужасающе жаркие дни, и мы периодически меняли расположение двух вентиляторов, надеясь таким образом создать перекрестное движение воздуха. Мы смотрели игры Пиратов на маленьком цветном телевизоре, на котором трава была красного цвета и говорили отцу, что Пираты в этом году выглядели просто великолепно.
Мы разговаривали друг с другом над его как никогда заостренным профилем.
Мы смотрели на его страдания и ждали его смерти. И вот однажды, когда он спал, с жутким храпом, я вдруг оторвался от своих "Лучших поэтов Америки двадцатого века", посмотрел поверх книги и увидел двух негритянок - высокую крупную женщину и девочку в темных очках; они стояли в дверях спальни.
Эта девочка... Я помню все так, как-будто это случилось сегодня утром. Я думаю, ей было что-то около семи, хотя она и была чрезвычайно мала для этого возраста. Она была просто крошечной. На ней было розовое платье, которое не прикрывало ее узловатых коленок. На одной из голеней, которые были такими же узловатыми, как и коленки, была повязка с героями мультфильмов Уорнер Бразерс.
Я помню, что на ней был Йосмит Сэм, с его длинными красными усами и пистолетами в каждой руке. А ее темные очки были похожи на утешительный приз дворовой распродажи. Они были слишком велики и сползали на кончик ее по-детски вздернутого носика, открывая при этом ее глаза, неподвижные, с тяжелыми веками, покрытые синевато-белой пленкой. Ее волосы были заплетены в косички. А на плече висела детская розовая сумка внизу разделяющаяся надвое. На ногах у нее были грязные кроссовки. Ее кожа совсем не была черной, но какой-то мыльно-серой. Она стояла, но если бы она лежала, то выглядела бы совсем как мой отец - такой же больной.
Женщину я помню не так хорошо, потому что ребенок захватил все мое внимание. Женщине можно было дать и сорок, и шестьдесят. У нее была короткая стрижка в африканском стиле и безмятежный вид. Больше я ничего о ней не могу вспомнить - ни цвета ее платья, ни даже того, была ли она в нем или в чем-то еще. Кажется, это было все-таки платье, но, возможно, и брюки.
- Кто вы? - спросил я. Это прозвучало довольно глупо, как- будто я только что очнулся от дремы, а не оторвался от книги, хотя эти вещи и схожи.
Из-за их спин возникла Труди и задала тот же вопрос. Ее же голос звучал более чем бодро. В свою очередь из-за ее спины послышался раздраженный голос Рут:
- Должно быть, дверь осталась открытой, когда же ее начнут, наконец, запирать! Вот они и вошли.
Ральф, стоя позади Труди, оглянулся, посмотрел через плечо и сказал:
- Дверь закрыта. Они, наверное, закрыли ее после того как вошли. Он сказал это так, как-будто это было для них плюсом.
- Вам сюда нельзя, - сказала Труди. - Мы заняты. Здесь больной человек. Я не знаю, чего вы хотите, но вам надо уйти.
- Вы не можете просто так входить в дом, - добавил Ральф. Они все еще продолжали толпиться в дверях.
Рут, не очень-то мягко, похлопала женщину по плечу:
- Уходите, если не хотите, чтобы мы вызвали полицию. Или вы хотите, чтобы мы это сделали?
Женщина не обратила никакого внимания на ее слова. Она подтолкнула девочку вперед и сказала:
- Иди прямо. Четыре шага. Там впереди будет капельница, будь осторожна - не опрокинь ее. И считай так, чтоб я слышала.
И девочка стала считать:
"Раз... два.... три... четыре"
На счет три, не глядя вниз, она перешагнула через железные ноги подставки для капельницы - она вообще ни на что не смотрела сквозь заляпанные стекла своих купленных на распродаже очков. Да она и не могла ничего увидеть этими затянутыми молочной пленкой глазами.
Она прошла довольно близко от меня, и подол ее платья быстро скользнул по моей руке.
Она пахла грязью и потом... и болезнью, как и Док. На обеих ее руках были темные пятна - это были не струпья, а какие-то раны.
- Останови ее! - сказал мне брат, но я не сделал этого. Все случилось очень быстро. Девочка склонилась над щетинистой и впалой щекой отца и поцеловала ее. И это был не быстрый поцелуйчик, а долгий и звучный поцелуй.
Когда она целовала отца, ее маленькая пластиковая сумка слегка задела его голову, и он открыл глаза. Позже, и Труди, и Рут утверждали, что он проснулся именно потому, что она ударила его сумкой. Ральф не был в этом так уверен. А я вообще этому не верю. Потому что в этот момент не было никакого звука и звука удара в частности. И в сумке, кроме, возможно, одноразовых бумажных платков, вряд ли что-то было.
- Ты кто, детка? - спросил отец своим скрипучим загробным голосом.
- Аяна, - ответила девочка.
- А я - Док. Он посмотрел на нее из темных впадин, в которые превратились его глаза и которые теперь были куда более осмысленными, чем те, которые я наблюдал в течение двух недель нашего пребывания в Форд-Сити. Он уже достиг той точки, когда даже девятая подача мяча с последующим победным хомраном не могла изменить остекленевшее выражение его глаз.
Труди протиснулась мимо женщины и уже стала протискиваться мимо меня, намереваясь схватить девочку, которой внезапно удалось добиться расположения умирающего Дока. Но я сам схватил Труди за запястье и остановил ее.
" Погоди! "
" Что значит - погоди?! Они вошли к нам в дом без разрешения! "
- Я больна. И мне надо уходить, - сказала девочка. Потом она снова его поцеловала и шагнула назад. На сей раз, она зацепилась ногой за подставку и, падая, едва не опрокинула ее. Труди схватила подставку, а я схватил ребенка.
Она была очень худа - только кожа, натянутая на костяной каркас. Ее очки упали мне на ладонь, и какое- то мгновение эти глаза, затянутые белой, как молоко пленкой, смотрели в мои.
- С тобой все будет хорошо, - сказала Аяна, и дотронулась до моих губ своей крошечной ладонью. Она обжигала меня, как горящие угли, но я не оттолкнул ее.
