Гэмвелл сказал, что владельцем дома был некий Шарьер — французский хирург, в свое время приехавший сюда из Квебека. «А кто его построил?» — спросил я у Гэмвелла, но этого мой друг не знал; единственным именем, которое он назвал мне, было имя Шарьера. «Высокий человек с грубой, словно потрескавшейся кожей — я видел его от силы два-три раза, но никто не может похвастаться тем, что встречал его чаще. Он тогда уже оставил свою практику», — вот что сообщил мне Гэмвелл о Шарьере. Что и говорить — не очень-то щедрая информация о загадочном хозяине заинтересовавшего меня дома. Впрочем, после некоторого молчания Гэмвелл продолжил изложение фактов о докторе и его таинственной обители, и я узнал, что в то время, когда мой друг только начал проявлять интерес к необычному особняку, Шарьер уже жил там — возможно, вместе со старшими членами его семейства, хотя относительно последних у Гэмвелла не было твердой уверенности. Три года тому назад, в 1927 году, этот мрачный отшельник тихо скончался; во всяком случае, местная «Джорнел» настаивала именно на упомянутой дате — к слову сказать, единственной дате, выловленной мною из крайне скудного жизнеописания доктора Шарьера; все остальное было сокрыто пеленой неизвестности. За все время, прошедшее после смерти отставного хирурга, в доме лишь однажды поселились жильцы — семья заезжего адвоката, однако уже через месяц они уехали оттуда, жалуясь на сырость и неприятные запахи. С тех пор он так и стоит пустым, до некоторого времени надежно защищенный от посягательств городских властей, среди представителей которых нашлось бы немало охотников сровнять его с землей, — дело в том, что доктор Шарьер, оставив после себя солидную сумму, поручил одной юридической конторе своевременно выплачивать из нее все налоги в городскую казну в течение, как говорили, двадцати лет, обеспечивая тем самым сохранность дома на случай, если объявятся наследники доктора — кто-то припомнил в этой связи, что в письмах покойного хирурга содержались туманные намеки на некоего племянника, якобы состоящего на военной службе во Французском Индокитае[3]. Все попытки разыскать этого племянника не увенчались, однако, успехом, и дом был оставлен в покое до истечения указанного в завещании доктора Шарьера срока.
— Я хотел бы его снять, — сказал я Гэмвеллу.
Услышав мои слова, Гэмвелл, несмотря на свое плохое самочувствие, резко приподнялся на локте в знак протеста.
— Это блажь, Этвуд, — произнес он дрожащим голосом. — Она пройдет. Лучше оставь свою затею — я слышал много нехорошего об этом доме.
— Например? — стал допытываться я. Но Гэмвелл не желал говорить на эту тему, а только слабо покачал головой и закрыл глаза.
— Думаю посмотреть его завтра, — продолжал я.
— После Квебека ты не найдешь там ничего нового, поверь мне, — сказал Гэмвелл.
В конечном счете, отговаривая меня от этой сделки, мой друг добился прямо противоположного результата, лишь укрепив во мне желание поближе познакомиться с домом Шарьера. Конечно, я отнюдь не собирался провести в нем всю оставшуюся жизнь — в мои планы входило снять дом на полгода или что-то около того и превратить его в базовый пункт для своих экспедиций в сельскую местность вокруг Провиденса, весьма привлекательную для меня с профессиональной точки зрения я рассчитывал найти немало интересного в старинных усадьбах и небольших селениях… В конце концов Гэмвелл сдался и назвал мне юридическую контору, на попечение которой был оставлен дом Шарьера. Не мешкая, я обратился туда с соответствующим заявлением и вскоре стал полноправным хозяином особняка «на период, не должный превышать шести месяцев, или меньший период, в случае если того пожелает наниматель».
Я сразу же перебрался в снятый мною дом и первым делом обнаружил, что в нем не проведено электричество. Признаться, это не очень-то меня обрадовало; слава Богу, что хоть работал водопровод. Многочисленные комнаты особняка освещались керосиновыми лампами самых разнообразных форм и размеров — иные из них, без сомнения, были изготовлены еще в позапрошлом столетии. Я ожидал встретить в доме следы запустения, которые у меня привычно ассоциируются с многолетними скоплениями пыли и паутины, и был немало удивлен, обнаружив полное отсутствие вышеупомянутых свидетельств заброшенности жилья. Это было тем более странно, что юридическая контора, о которой я говорил выше — «Бейкер и Гринбоу», — как будто бы не ставила своей задачей содержать вверенную ей недвижимость в чистоте и порядке в ожидании единственного оставшегося в живых представителя рода Шарьеров, могущего в любую минуту прибыть в Провиденс и заявить о правах на свою собственность.
Дом полностью оправдал все мои ожидания. Не смотря на свой немалый возраст, он был еще крепок — «построен на века», как говорится в таких случаях. Комнаты отличались какой-то несуразностью размеров — они были либо огромными, либо крошечными — и давили на психику мрачной, неестественной желтизной своих стен, обнажившихся под давным давно отклеившимися обоями. Здание было двухэтажным, однако до отказа набитый старым хламом верхний этаж выполнял, скорее, роль чердака — видимо, последнее время там никто не жил; и в то же время вся обстановка, да и самый дух нижнего этажа красноречиво свидетельствовали о том, что еще не так давно в этих стенах обитал хирург-отшельник. Одна из комнат явно служила ему лабораторией, а другая, примыкавшая к ней, наверняка была кабинетом; оказавшись в этих помещениях, я не мог отделаться от чувства, что каким-то странным и непостижимым образом приблизился к покойному Шарьеру чуть ли не на расстояние вытянутой руки — как в пространстве, так и во времени; во всяком случае, обе комнаты выглядели так, будто доктор находился в них всего минуту назад, проделывая какой-нибудь диковинный опыт, но, захваченный врасплох моим неожиданным появлением, принужден был поспешно скрыться. Похоже, что проживавший здесь в течение недолгого месяца адвокат ни разу не заходил ни в кабинет, ни в лабораторию; впрочем, дом был достаточно велик для того, чтобы можно было разместиться в нем, не вторгаясь в эти уединенные помещения, обращенные окнами в сад, сейчас сильно заросший невзрачными кустами и деревьями. Расположенный позади особняка, сад занимал в ширину примерно одинаковое с ним пространство, а от участка, примыкавшего к соседнему дому, его отделяла высокая каменная стена.
Было очевидно, что смерть застигла доктора Шарьера в момент проведения какого-то опыта; признаюсь, суть его очень заинтересовала меня, ибо он явно выпадал из разряда обычных — хотя бы потому, что человеческий организм являлся в нем не единственным и далеко не главным предметом исследования. Во всяком случае, на столе в кабинете я нашел великое множество рисунков с изображениями самых разнообразных рептилий и земноводных; причудливые, почти каббалистические, эти рисунки походили на виденные мною ранее физиологические карты. Среди изображенных на них видов преобладали представители отряда Loricata[4] и родов Crocodylus и Osteolaemus, хотя встречались здесь и рисунки Gavialis, Thomistoma, Caiman и Alligator[5], а также наброски с изображениями более ранних представителей класса рептилий, живших чуть ли не в юрском периоде. Впрочем, эти интригующие рисунки, которые красноречиво свидетельствовали о более чем странной направленности научных интересов усопшего хирурга, все же не вызвали бы у меня охоты выяснять обстоятельства жизни и смерти доктора, если бы в самой атмосфере этого дома я не ощущал какой-то тайны, возможно, уходящей корнями вглубь столетий.
