Лукрецию он ненавидел беспредельно. Она как-то обронила несколько слов, из которых можно было заключить, что когда-то он не давал ей прохода навязчивыми предложениями руки и сердца, хотя ничего, кроме отвращения, она к нему не испытывала. Однако за этим должна таиться еще какая-то, куда более глубокая тайна, объясняющая страшную месть Дараша-Кога! Но от Лукреции ничего не добьешься, стоит лишь вскользь упомянуть о тех событиях — и она уже на грани обморока.
Дараш-Ког был вообще злым демоном этой семьи. Томас Шарнок целиком находился под его влиянием и не раз в порыве откровения говорил, что считает перса единственным смертным, посвященным в кошмарные мистерии секретного проадамова искусства, которое позволяет разъять человека на множество составных частей, способных жить сами по себе. Цель этого мрачного ритуала была ему неизвестна. Разумеется, мы считали Томаса фантазером, а Дараша-Кога злобным шарлатаном, но доказать это нам так и не удалось…
Ну вот, представление, похоже, начинается. Египтянин уже гасит вокруг балагана фонари.
Закончился очередной номер — «Фатима, жемчужина, Востока», и зрители разбрелись кто куда. Одни через смотровые отверстия в красном занавесе смотрели на грубо раскрашенную панораму осады Дельф. Другие молча сгрудились вокруг стеклянного саркофага, в котором, тяжело дыша, лежал умирающий турок, в его обнаженной груди, простреленной пушечным ядром, зияла ужасная рана, обожженные края которой уже посинели.
Когда восковая фигура поднимала свинцового цвета веки, было слышно, как в ящике тихо потрескивает часовая пружина; кое-кто из зрителей, чтобы лучше слышать, прикладывал ухо к стеклянной стенке.
Мотор на входе сбавил обороты, и заиграл механический орган.
Обрывочная, запинающаяся мелодия; в ее звучании, звонком и одновременно каком-то приглушенном, было что-то странное, потустороннее, словно доносилась она сквозь толщу воды.
В воздухе повис тяжелый запах воска и копоть масляных ламп.
— «№ 311, Обеа Ванга — магический череп Вооду», — прочел Синклер в программке и вместе с Себалдом принялся рассматривать три человеческих головы, выполненные с какой-то кошмарной точностью; широко раскрыв глаза и рты, они с отвращением взирали на посетителей со специального стеллажа.
— Ты знаешь, они не из воска, они — настоящие! — взволнованно сказал Оберайт и извлек лупу. — Только не пойму, каким образом препарированы. Обрати внимание, срез на шее сплошь покрыт кожей. Или зарос? И никаких следов шва! Словно они выросли сами по себе, как тыквы, и никогда не сидели на человеческих плечах… Если бы можно было немного приподнять стеклянную крышку!
— Все воск, да, живой воск, да, головы трупов слишком дороги и пахнут — фи… — Приятели вздрогнули, услышав голос египтянина, который незаметно подобрался сзади; лицо его подергивалось, словно он давился бешеным хохотом.
Им стало не по себе, они переглянулись.
— Как бы этот черномазый чего-нибудь не пронюхал, ведь мы только что говорили о Дараше-Коге, — сказал Синклер, когда египтянин отошел. — Доктор Кройцер сейчас там, снаружи, разговаривает с Фатимой. Может быть, ему все же удастся что-нибудь узнать у нее?! В противном случае нам придется приглашать ее вечером на бокал вина.
В это мгновение музыка смолкла, ударил гонг, и из-за занавеса раздался пронзительный женский фальцет:
— Вайю и Дхананджайя, магнетические близнецы, восьми лет от роду, величайшее чудо природы. Они сспоют!
Толпа напирала на подмостки, стоявшие в глубине балагана.
Подошел доктор Кройцер и, довольный, сжал руку Синклера.
— Перс в Париже, живет под чужим именем, — возбужденно прошептал он, — адрес у меня, вот он, — и тайком показал приятелям узкую полоску бумаги. — Ближайшим поездом едем в Париж!
— Вайю и Дхананджайя — они сспоют, — взвизгнул женский фальцет.
Занавес пошел в сторону, и на сцену, неуверенно покачиваясь, вышло существо поистине инфернальное.
Полуразложившийся труп пьяницы с лицом ребенка, в пестрых бархатных лохмотьях с золотым позументом, которые, по всей видимости, должны были изображать костюм пажа.
Волна отвращения прокатилась в толпе.
Руки, ноги, голова — все тело урода, даже пальцы — были по какой-то непонятной причине отечными, как тонкий раздутый каучук. Бесцветная, почти прозрачная кожа на губах и руках как будто наполнена воздухом или водой, глаза потухшие, без малейшего признака сознания.
На руках существо держало какой-то сверток и беспомощно осматривалось.
— Вайю, ссэтарший брэт, — представил фальцет на каком-то неведомом диалекте; из-за занавеса со скрипкой в руках вышла обладательница этого неприятного голоса в костюме дрессировщицы и в красных польских сапогах с меховой опушкой.
— Вайю, — повторила дрессировщица и указала смычком на урода. Потом раскрыла тетрадь и громко зачитала:
«Двое близнецов мужского пола, восьми лет, — величайшее чудо природы. Их связывает только прозрачная пуповина, длина которой составляет три локтя. Если ее перерезать, то оба умрут. Ученый мир в растерянности. Вайю не по летам крупный. Акселерат. Однако умственно отсталый. Зато интеллектуальные способности Дхананджайя повергают в изумление. Однако он родился бескожим и поэтому не может расти. Он совсем мал. Как грудной младенец. Дхананджайя плавает в особом питательном растворе, залитом в мочевой пузырь свиньи. Родители не установлены. Магнетические близнецы — величайшее чудо природы».
По ее знаку Вайю неуверенно приоткрыл сверток.
На свет появилась головка величиной с кулачок, злые колючие глазки буравили толпу.
Личико, подернутое голубоватой сеткой пульсирующих капилляров, было младенческим, тем отвратительнее оно казалось из-за старческого выражения, которое по непонятной причине присутствовало в нем, кроме того, оно было искажено злостью, коварной ненавистью и такой неописуемой порочностью, что зрители невольно подались назад.
— Мо-мо — мой блатиц Д-дха-нан-сай-я, — пролепетало раздутое существо и снова беспомощно уставилось в публику.
— Выведите меня отсюда, Господи, я теряю… сознание, — прошептал Мельхиор.
Подозрительный взгляд египтянина был почти осязаем, когда приятели осторожно выводили доктора, который впал в полуобморочное состояние.
Дрессировщица вскинула скрипку, и они еще слышали, как она запиликала какую-то песенку, а пухлый урод умирающим голосом запел:
Бил у меня пли-я-а-тиль,
та-а-ких усь ни на-айти…
А младенец — не способный артикулировать согласные — пищал, словно царапал по стеклу:
