Боже, храни всех кретинов, отравленный воздух, искусственый фаллос, мирный атом и нефтяную пленку!..
Короче говоря, у Эдика было хреновое настроение. Очень хреновое. Во время приступов мизантропии он ненавидел даже себя. Каким-то дурацким и непонятным образом это утешало. Как будто наконец обнаружился крайний в длинной очереди на кладбище. И становилось легко и спокойно. Очередь продвигалась быстро.
* * *
Он явился к Вислюкову одним из первых, чтобы успеть опрокинуть пару рюмок (проклятая тяжесть, проклятая застенчивость), и увидел ее. Она стояла возле окна и смотрела на серый снег.
Эдик был старый циник, одинокий спивающийся писателишка (с психологией неизлечимо больного типа «все до лампочки»: какая разница, от чего подыхать – цирроз печени? ядреная ядерная зима? экологические кранты?), но тут он почувствовал что-то вроде удара под дых. Словно опять терял все, что уже давно было потеряно… Он застыл с рюмкой, поднесенной ко рту.
В ней была видна порода без единого изъяна – то, что не приобретается никаким воспитанием, самообразованием, лакировкой или контролем. Совершенство китайской бронзы. Бесполезная красота. (Позже ему представилась возможность убедиться: порода была проявлена во всем – в форме пальцев и ногтей; в умении носить дешевые тряпки и относиться с иронией к самой себе; в понимании того, что нет ничего слишком важного; в том, что она могла позволить себе произнести пару фраз из лексикона грузчиков, и это не звучало вульгарно.) К тому же у нее оказалось целых шесть здоровых зубов! Остальные – имплантанты, зато ослепительно белые. Из материала, который не распадется и через тысячу лет. Идеальные экспонаты для антропологических коллекций будущего.
Эдик уже успел выпить достаточно, чтобы сделаться раскованным и «приятным». Он отправился клеить даму – как выяснилось, не даму, а сущее дитя. Но изощренное в своих желаниях. Это было интригующее сочетание.
– Вы не замужем? – Он не тратил времени на исполнение брачного танца и сразу перешел к делу.
– Нет.
– Второй бестактный вопрос: с кем-нибудь «дружите»?
– Нет.
Коротко и ясно. Что за славная куколка! (Только какого черта она здесь делает?)
– Я вас провожу.
– У меня машина.
– Тем более. Подтолкну, если заглохнет.
– Ладно. Тогда закусывайте, пожалуйста…
* * *
…Вислюков уже целенаправленно двигался к нему, выставив коньячную бутылку, как ствол, и зажав рюмки между пальцами. Встретившись, они обменялись заблудшими душами…
(– Что такое, старичок?
– Депрессняк давит.
– Ах ты, мой бедненький! Давай я тебя полечу…
– Это уже тотально. Это – клиника.)
…И начали лечить друг друга, зная, что все бесполезно.
Когда они вышли на улицу, снег уже прекратился. Было около полуночи. Городу, укрытому серым саваном, снился кошмарный сон. Какие-то паразиты корчились у него в кишках. Луна над крышей дома показалась Эду помятой, будто тоже перебрала.
Девочка его не обманывала – в углу двора поместились «фиат-темпо», темно-красный, как сгусток крови, и черный джип «чероки». Эдик хотел уже воспроизвести вслух последнюю сводку об угонах, когда из-под арки вышли двое и двинулись ему навстречу.
Сопляки. Лет по восемнадцать. Без видимых отклонений от нормы. Но отклонения имелись – он нутром чуял.
Пыляев не удивился. Было бы странно, если бы этого с ним не случилось.
– Ого, какая у тебя телка! – сказал один из сопляков.
– Ребята, не пошли бы вы на хер? – тихо и вежливо осведомился Эдик.
Ребята его не послушали. Он не был разочарован.
Из «чероки» высадились трое. «Десант на мою голову», – печально подумал Пыляев, приготовившись во что бы то ни стало сберечь яйца (у него возникло предчувствие, что они ему еще понадобятся)… Луна вдруг стала такой яркой, словно в небе запылала магниевая вспышка. Двор был как на ладони.
Новые персонажи выглядели постарше и пострашнее. Матерые волки. У одного были перепонки между пальцами, у второго – лиловая опухоль вместо правого глаза, а третий был красавчик. Только абсолютно лысый в свои двадцать с небольшим.
Глаз вяло приблизился. Он все делал вяло. Вяло взял сопляка за волосы, вяло приподнял ножку, вяло стукнул пацана рожей об свое колено… Что-то вяло хрустнуло.
Глаз аккуратно положил сопляка на снег. Второй исчез. Мгновенно.
Глаз повернулся и произнес с интеллигентским придыханием:
– Извините.
– Спасибо, Гена, – поблагодарил очаровательный женский голосок.
– Слушай, я хочу с ним выпить, – бубнил Эд, пока она доставала ключи из кармана шубы.
– Ему нельзя. Он на работе.
В машине Пыляеву стало тепло и уютно, как в чреве у мамаши. В герметизированном салоне бесшумно работал воздушный фильтр. Пьянка у Вислюкова вскоре уже казалась далекой, будто происходила в палеолите. Черно-белая явь по ту сторону хрусталиков слегка покачивалась… Блаженно разбросав себя на сиденье, Эдик рассматривал свалку компакт-дисков. Определенно, кто-то приучил девочку к приличной музыке.
– На ваше усмотрение, – сказала она, перехватив его взгляд.
О, у него было «усмотрение»! Да еще какое! Он воткнул в чейнджер компакт Питера Грина и выбрал песню – конечно, вот эту: «Я потерял свои деньги, я потерял свою девушку, а теперь я теряю разум…» Только после того как Грин допел до конца, она спросила (ну что за благовоспитанное дитя!):
– Куда вас отвезти?
Он проревел басом пару строк из романса:
– Мне некуда больше спешить… Мне некого больше любить!..
– Понятно. Как насчет кофе?
– О! О! – У него не было слов.
Улыбаясь, она развернулась – только шины взвизгнули. «Чероки» держался сзади, как тень.
* * *
Многоквартирный дом в центре города. Охраняемая стоянка. А возле подъезда – несколотый лед. Как выяснилось, весьма кстати. Здесь она поскользнулась, и Эдику пришлось ее поддержать. Он сохранял перпендикулярность к земле и в джинсах. Странно – ему казалось, что его мужественность впала в зимнюю спячку… «Чероки» остался дремать рядом с «фиатом» – пример симбиоза в бездушном механическом мире.
– Меня зовут Элеонора, – услышал Пыляев сквозь рокот внутричерепных барабанов, призывавших к подвигам.
– Какое совпадение! «Э» – и еще раз «э». В смысле, Эдуард. Баснописец.
– Сколько вам лет, Эдуард?
– Мне нравится наша откровенность. Мне сорок. У меня есть любовница, но это так – аварийный клапан.
Она замолчала. «Ну вот и все, – думал Пыляев. – Придурок, засунь себе в задницу свою откровенность!»
– А мне двадцать, и я девственница. – Она умудрилась и это произнести без рисовки! Ему показалось, что он ослышался. Или сочиняет в уме плохую пьесу. Но порнографическую.
