При жизни Бут не верил ни в Бога, ни в дьявола, но чуял присутствие некой тайны бытия – неразрешимой и ускользающей. Как выяснилось, смерть не уничтожила ни тайну, ни само бытие. Буту показалось, что все стало еще более таинственным. На руке не было часов, и Бут постепенно склонялся к мысли, что его клаустрофобия – следствие процессов, происходящих в мозгу, а те, в свою очередь, – результат усилий реанимационной бригады. Таким образом, Бут мог претендовать на то, что попадет в очередную книжонку типа «Они побывали ТАМ» со своими бесценными впечатлениями, полученными в период клинической смерти.
Положим, он не видел сияния «рая» и роящихся душ, которые возвращались домой, – ему досталась, так сказать, одиночная кабина-люкс в экспрессе, – и все же он был потрясен. При этом не вспотел, и пальцы не дрожат – холоден, как мраморная статуя. Стук сердца напоминал работу часового механизма – безразличный, ровный, механический звук, раздававшийся через равные промежутки с точностью метронома. Страх был ведом только сидящему ВНУТРИ. Именно тот Бут без возраста и пола мог сколько угодно задыхаться, давиться ужасом, тщетно биться о стены новой тюрьмы…
Так и было, пока кабина не остановилась. Одна из боковых стенок – прежде совершенно гладкая – треснула пополам, и образовавшиеся створки раздвинулись. Перед Бутом появился коридор, который отличался от внутренностей кабины только своей горизонтальной протяженностью. Четыре плоскости сходились, соблюдая непогрешимую перспективу, в точке абсолютной черноты. Это был до предела упрощенный мирок геометрических абстракций, прямых линий и углов, отрицавший «случайности» и «неправильности», которые присущи всему, в чем теплится жизнь.
Буту вдруг пришло в голову, что ад – это не место, не пытки, не страдания и боль, не унижение и принуждение, не рабство и не свобода, а одинокое, бессмысленное блуждание в туннеле, прорытом сквозь окаменевшее время, уже по ту сторону страха смерти – блуждание, при котором не испытываешь ни голода, ни жажды, ни усталости. Ничего, кроме сводящего с ума выбора: двигаться или оставаться в одной точке. Пребывать. Вечно.
Бут сделал свой выбор. Он пошел, отмеряя шагами отрезок на прямой бесконечного безумия. Его рассудок пасовал, однако каким-то невероятным образом Бут знал: тут произошло невозможное. Пространство и время были разделены. Шагам и сердцебиению не соответствовали секунды. Им вообще ничего не соответствовало.
Безумие было красного цвета. Оно предупреждало о своем приближении: вывеска больницы в тупике сумасшествия, перед порогом которой валяются идиоты, делающие под себя, а внутри веселятся буйные. Бут уже слышал их хохот в своей голове…
То, что он принял за галлюцинацию, действительно оказалось вывеской. Под красными буквами, составлявшими надпись «Канцелярия», была дверь. Бут не колеблясь отворил ее и переступил порог.
Ему почудилось, что он умер во второй раз. И сколько еще смертей ожидают его, прежде чем наступит покой?
В канцелярии не было ни одного листа бумаги, ни одной папки, полки, скрепки. Здесь не было также шкафа или (ха-ха) компьютера. В комнате с голыми стенами, испускавшими гнилостное сияние, был только стол, за которым сидел человек и смотрел на Бута печальными глазами, полными понимания. До Бута не сразу дошло, что человек как две капли воды похож на фотопортрет Франца Кафки.
– Отлично, – сказал Кафка. – Вот вы и прибыли.
С этими словами он вытащил из стоящего справа от него контейнера восковую фигурку, которая поразительно смахивала на Бута – идеальная модель в масштабе примерно один к пятнадцати, – повертел ее в руках, очевидно, сравнивая с оригиналом, и бросил в контейнер, стоящий слева.
Смысл этой операции так и остался для Бута загадкой. Поскольку в канцелярии не наблюдалось ни единой канцелярской принадлежности, он предположил, что контейнеры заменяют реестры. И еще он успел заметить, что сквозь грудь фигурки была продета черная нитка, завязанная в узлы.
Кафка надолго замолчал. Ничего не происходило.
Наконец Бут поинтересовался:
– И что же дальше?
– Не знаю, – ответил канцелярист, пожав плечами. – В некотором смысле это зависит от вас.
– Хотя бы скажите, что мне делать. Для начала.
– Да что душе угодно! Тут все к вашим услугам. Немыслимый выбор. Почти без ограничений. Есть то, о чем вы не могли и мечтать. Только надо немного привыкнуть. Поверьте, это не такое уж плохое местечко, каким его описывали дилетанты. Но вы и сами скоро убедитесь. Наслаждайтесь собой, так сказать, в чистом виде. Скучно не будет – это я вам обещаю. Да, чуть не забыл! Одно маленькое предупреждение: никакой писанины!
Бут изобразил на своем лице вежливое недоумение. Кафка улыбнулся:
– Не думали же вы в самом деле, что вам и здесь разрешат заниматься этим?
– Признаться, именно так я и думал, – возразил Бут, сочтя «одно маленькое предупреждение» не слишком удачной шуткой.
– Вот поэтому я вас и предупреждаю. Без глупостей! Да и кому, собственно, вы собирались тут засорять мозги? Не мне же, черт подери?! Я книг вообще не читаю.
Бут был озадачен – и это еще слабо сказано. Он был неприятно поражен нелепостью выдвинутого требования. Вроде бы он при жизни наигрался в дурацкие игры, а теперь ему предлагали новую. И для начала он попытался хотя бы выяснить правила.
– А если я все-таки рискну? – спросил он и сразу же понял, что это прозвучало легкомысленно.
Кафка улыбнулся еще шире. Не переставая улыбаться, он покачал головой, будто в шутку сокрушаясь от того, что ему попался настолько непонятливый клиент.
– Обожаю эту работу! – заметил он, вскакивая из-за стола. – Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.
И показал.
* * *
Снова был коридор – никуда не ведущий до тех пор, пока будто по заказу подсознания не возник очередной тупик. В тупике была дверь – еще один клапан в котле безысходности. Кафка последовательно открыл три замка и налег на тяжелую створку.
– Наша психушка, – объяснил он. – Вот и первый сюрприз. Держу пари, вы не ожидали увидеть здесь ничего подобного.
Да, Бут не ожидал. О стерильности речи уже не было. Особенно он не ожидал увидеть тут клетку, похожую на медвежью, от которой за десяток шагов несло кровью, калом и мочой. Вначале Бут даже не заметил обитателя ближайшей камеры или, если угодно, палаты – и немудрено: в глаза первым делом бросались стены, сплошь покрытые коричневыми письменами. Поверх старых, высохших надписей шли новые – вот откуда брался один из компонентов будоражащего запаха! – и уже нельзя было разобрать ни единого слова этой мрачной абракадабры, однако почти голый человек со спутанной бородой, стоявший в глубине камеры, продолжал с маниакальным упорством водить по стене пальцем, макая его в собственную кровь.
