– Аленка тебя помнит. Я ей твои слова передавал, что ты ничего, не обидишься, а она – нет и нет. Другого, говорит, не надо мне. Ну, пенсия ей хорошая идет, так что они с Димкой не бедствуют. Я им, когда приезжаю, тоже подкидываю. Нормально живут. Квартиру покупать собирается…
Брат порылся в кармане. Большая куртка была неудобной; он качнулся, перенес вес на левую ногу.
– Письма опять не возьмешь?
Андрей мотнул головой.
– Нет. Ты же знаешь – нельзя. Извини.
– Ничего я не знаю.
Митька нахмурился, отчего кожа над раной сморщилось и лицо стало пугающе уродливым. В синем мертвецком свете оно казалось неживым, да и было таким, давно было, пять лет как, а если Андрей сейчас говорил с братом и видел его – так это же Граница. Только на Границе и можно, да не со всяким, да не всякий и решится. И на минуту показалось – оно и правильно. Андрей прогнал трусливую мысль. Просто глядел, как Митька вынимает из кармана пачку писем и швыряет их в ручей. Небыстрое течение подхватило листки. Но они быстро набухали, напитывались влагой, словно и не бумага это была, а вата. Большая часть ушла на дно. Границу пересек лишь один. Его прибило к берегу недалеко от Андрея. Если бы тот напрягся, то смог бы прочесть первые слова письма, пока вода не размыла их и листок не слился с комками мусора и травы. Неожиданно Андрею стало жалко письма – он представил, как там, в бессветном и мертвом городе, Митька старательно выводил эти строки, как морщился, подбирая слова – и вот письмо уже часть болота. Почти против воли Андрей нагнулся, потянулся, и пальцы его коснулись мокрой, водой сочащейся бумаги, сжались, выжимая влагу – и тут ладонь его, предплечье и плечо пробило таким холодом, что…
…что он проснулся. Истошно заливался будильник на тумбочке рядом с кроватью. В окно сочилось прокисшее рассветное молочко. Со стены пялилась на Андрея географическая карта – смотрела в оба полушария, и красные зоны на ней казались лопнувшими от напряжения сосудами. Андрей сел на кровати, запустил пальцы в слипшиеся от пота волосы. Ладонь еще помнила холод мертвой воды, однако сон медленно уплывал, рассеивался туманом – как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и сотню раз до того.
Голова птицы свешивалась набок, как у изрядно перебравшего алкаша. На клюве запеклась кровь.
– Опять с падалью возишься? – спросил Андрей.
Печник неспешно разогнулся. Голубиный трупик в его руке снова мотнул башкой.
– Ай, не говори так, начальник. Видишь – полезное дело делаю, мусор убираю.
Южный акцент Печника казался искусственным. На скуластом лице щурился правый глаз – а левый, пустой и мертвый, смотрел куда-то вверх. Когда Андрей увидел Печника впервые, такое странное косоглазие показалось почти комичным. Почти.
– Мусор, говоришь?
Шрамовник усмехнулся и кивнул на переполненную урну. Тротуар рядом с урной был усыпан окурками и надорванными бумажными пакетами в масляных пятнах – на углу бойко торговал чебуречник.
– Вот тебе мусор. Бери – не хочу.
– Э-э, ты же все знаешь, начальник, зачем прикидываешься? Это совсем ненужный мусор, никудышный, что бедный человек с ним делать будет?
– А с падалью что?
На самом деле Андрей отлично знал, что Печник Рахмад будет делать с падалью. Наберет сейчас еще два десятка задавленных голубей. На худой конец сгодятся и вороны. Птицы, умершие естественной смертью, Печника не интересовали. Если повезет, набредет в каком-нибудь дворе на повешенную мальчишками кошку – окостеневшую, с тусклой шерстью и мучительно распахнутой пастью. А если уж совсем повезет, наткнется и на размазанный по разделительной полосе собачий труп. Андрей подозревал, что у Печника обширная агентура, и дохлятину к нему свозят со всего города. Мертвых зверей Рахмад аккуратно сложит в черные полиэтиленовые мешки и переправит своему подельнику – Ефиму Кривошпатову. Тот подрабатывает ночным сторожем в морге. Мешки аккуратно составят в угол в темном и холодном зале, и будут они дожидаться своей очереди, когда старший сын Рахмада вернется из рейса и подбросит отца на точку. Там мусорщик разложит мешки – и останется только подождать, пока медленно, незаметно Граница не проползет оставшиеся метры и не проглотит приношение. А с той стороны по узкому и быстрому ручью поплывут бумажные кораблики… Андрея давно занимал вопрос, почему Печник предпочитает убитую живность сдохшей от старости. Может, за Границей только такие и оживают – если можно назвать это жизнью?
– У племянника попугайчик волнистый сдох. Тебе не надо?
Печник скривился-усмехнулся.
– Мальчик голову попугаю открутил? Раз-два: схватил – оторвал?
– Ты что, старый? – возмутился Андрей. – Пацан и мухи не обидит. От старости попугай сдох.
– А-а, – с деланным разочарованием протянул Печник, – тогда не надо, нет, спасибо большое.
Андрей оттолкнулся от ствола липы, на который опирался, и навис над стариком.
– А почему не надо? Хороший попугай, бери, даром отдаю. Не то что твой Кривошпат – по полтиннику за ворону дохлую.
Печник сжался, по-черепашьи втянул в плечи плешивую голову.
– Ай, начальник, мне подарков не надо – я честно торгую, за все рублями плачу, и налог плачу, и пошлину плачу, и деньги на приюты ваши даю.
– Письма носишь…
– Какие письма?
– А такие. Митька письмо передавал?
Печник пожал плечами. Голова его нырнула и вновь выскочила, как вспугнутая лягушка.
– Не знаю никаких писем.
– И опять ты врешь, – тихо и терпеливо сказал Андрей. – Вечно врешь. Зачем мальчонке своему глаз выколол?
Печник отшатнулся.
– Что ты такое говоришь, начальник? Я Камилю глаз выколол?
От волнения фальшивый акцент Печника исчез, и его русская речь зазвучала вполне чисто.
– Я собственному сыну буду глаз колоть? Да я пальцем его не трону, пылинки сдуваю, он у меня в ботиночках новых ходит, не то что некоторые…
И прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее. Андрей смотрел на старика, тяжело и неприятно смотрел.
– Так. И где ты Димкины ботинки видел?
– А я ничего и не видел.
Печник вздохнул. Тощая грудь поднялась и опала, пахнуло псиной от старого пиджачка. Показалась торчащая из расползшегося шва соломинка, и на секунду Андрею представилось, что старик этот – и не старик вовсе, а неопрятное чучело, и в прорехи высовывается мякина и соломенная гниль.
Шрамовник смотрел на смуглую луковичную лысину и ждал. Минуту, две. Наконец Печник снова вздохнул и пробормотал, не поднимая головы:
– Что вам от меня надо, Андрей Дмитрич? Зачем мучаете, почему жить не даете?
Андрей качнулся с носка на пятку. Неширокая улица пылила двумя рядами автомобилей, лениво перемигивались светофоры на углу, и тихо, на самой границе слышимости, звенел спрессованный летней жарой воздух. Тень от липовых листьев скользила по лицу Печника, и казалось, что мертвый глаз его лукаво поблескивает.
