— Теперь давайте займемся мамиными.
Оставался щекотливый вопрос касательно собственно папы — я предвидел возникновение самых разнообразных проблем, когда дело дойдет до родителей, но их я решил оставить на потом.
— Просмотрели фотографии?
Он кивнул. Мне показалось, что он изменился. Стал молчаливее, скупее на жесты. Уверенней.
— Подобрали себе родню?
— Кое-кого. — Он ладонью подвинул ко мне стопку фотографий.
— Ну-ну, — сказал я, как доктор, осматривающий капризного больного, — что тут у нас…
Сплошные персонажи «Тихого Дона». Надо же!
Он напряженно всматривался мне в лицо, словно я Властелин Времени и под моей рукой они вот-вот оживут.
— Значит, мама у нас по крови донская казачка?
— Годится? — с тревогой спросил он.
— Почему нет. Это же ваши родичи. Давайте думать, как они в Сибири оказались.
— Сослали, — с готовностью предположил он, — во время раскулачивания.
— Давайте не будем чересчур отягощать семейную историю. В Сибирь казаки еще при Иване Грозном переселялись. Осваивать фронтир.
С фотографии на меня смотрели крепкие сильные люди, у женщины косы перекинуты на грудь, у мужчины закручены усы. Трое детей выстроились по росту на переднем плане.
— Вот эти мне особенно понравились, — сказал Сметанкин.
Я перевернул фотографию. На обороте выцветшими чернилами, аккуратными буквами, где жирные линии сменялись тонкими, волосяными, было выведено:
«Тимофеевы, Тобольск, 1924».
— Отлично. Значит, это мамина родня. А вот эта, видите, сбоку стоит, — это ваша бабушка.
— Совсем еще маленькая, — сказал Сметанкин и задумчиво погладил фотографию рукой.
Мне стало неловко, словно я нечаянно подсмотрел интимное, я поднялся с дивана и прошелся по комнате. Сеялся мелкий дождь, тополь брезгливо тряс листвой, женщин у бювета не было.
— И еще мне вот эти нравятся, — сказал Сметанкин. Он явно вошел во вкус.
Я вернулся и снова уселся на диван, предварительно смахнув ладонью следы побелки.
Эта фотография блестела глянцем, в нижнем ее фестончатом уголке белела надпись «Евпатория-1953». На фоне раскидистых пальм и каких-то явно курортного вида белых строений молодая женщина, полная, черноволосая, обнимала хмурую загорелую тонконогую девочку.
— Ваша мама?
— Да, — сказал Сметанкин и сглотнул, — мама.
Он отвернулся к окну — в глазах отразилось серое небо, и казалось, в них нет зрачков.
— Жаль, не Тимофеевы. Они Доброхотовы. Видите, на обороте.
На обороте было целое письмо.
«Дорогой Коленька! У нас все в порядке. Мы прекрасно устроились. Лялечка купается каждый день. Столовая хорошая, рядом парк, ходим на экскурсии и процедуры, скучаем. Тут хорошо, но мы считаем дни, потому что соскучились по тебе и маме. Твои Саша и Лялечка».
Еще там был адрес:
«Новокузнецк, ул. Ленина, д. 8, кв. 21, Доброхотову Н. П.».
Обратным адресом стоял Главпочтамт, г. Евпатория.
— Ну так ведь она замуж вышла, ваша бабушка. Сменила фамилию. Он из семьи сельских священников. Вот они как раз и были сосланы в Сибирь. Как чуждые элементы. Там он прижился, познакомился с вашей бабушкой. Бухгалтер, инвалид войны, умер в пятьдесят девятом. Так что вашей мамы девичья фамилия Доброхотова.
— Это хорошо, — согласился он, — а почему Новокузнецк?
— А вы хотите устойчивого семейного гнезда? Ничего не выйдет, уж такое было время. Не было устойчивых гнезд. Давайте лучше дедушку Доброхотова поищем. Вот этот устраивает?
Крохотная бледная карточка была отклеена с пропуска или военного билета, не знаю — молодой человек в пилотке, худая шея, уши торчат.
— Вполне, — сказал он задумчиво — дедушка Николай Доброхотов. Вполне. Кстати…
Он нагнулся к груде сложенных в углу вещей.
— Смотрите, что я нашел! Разбирал антресоли и нашел.
Такие альбомы для фотографий выпускали в начале пятидесятых. С коленкоровой серой обложкой, серыми картонными страницами с прорезными полулунами… В углу обложки тисненая арка ВДНХ.
— Если есть фотографии, должен быть и альбом, правда?
Я перелистал твердые страницы. Он уже разместил туда предполагаемую прабабушку и еще какого-то типа, худощавого, явно штатского, верхом на лошади, за плечами ружье.
— Вот он, прадедушка, — пояснил он, тыча крепким пальцем в фотографию, — неродной, тот, что ходил в Тибет. Все, как вы говорили. С этими старыми фотографиями всегда так. Думаешь, их нет, а они есть.
Интересно, альбом, когда он нашел его на антресолях, был пуст? И если там фотографии были, куда он их дел?
У прежней хозяйки квартиры наверняка было прошлое, ее собственное, незаемное, и она имела на него полное право — в отличие от Сметанкина, с таким азартом присваивавшего себе чужие судьбы. Впрочем, бесхозные — иначе не стояли бы бок о бок в коробке из-под обуви.
Сметанкин держал на коленях альбом словно нежданно обретенную драгоценность. Так и вцепился в него.
А ведь теперь предстояло самое неприятное. Все-таки он остался сиротой, этого из его биографии не выкинешь. Значит, когда он был совсем маленьким, предположительно лет пяти, что-то страшное случилось с его родителями. Но Сметанкин, против моих ожиданий, вовсе не расстроился.
— Ну, главное, что были. Если их вообще не знаешь, то плохо. А если они были и любили тебя, просто попали в автокатастрофу, то грустно, конечно, жалко их… Но все равно как-то спокойнее. Камень с души.
Он повернулся ко мне и, к моему ужасу, начал трясти мне руку:
— Мне говорили, что вы классный. Я не верил. Не думал, что настолько классный.
— Скажите, — спросил я, осторожно, чтобы не обидеть его, высвобождая ладонь, — а вас не смущает, что все-таки пробелы есть… Чего-то мы не знаем, деталей никаких, в сущности, не знаем… Ваш дед ведь воевал где-то. В каких частях, на каком фронте?
— Что вы, — он пожал плечами, — никто не помнит подробностей о своей родне. Так, кое-что. А дед артиллеристом был. Училище артиллерийское кончил и сразу на фронт. А… с родителями сейчас работать будем?
Я прислушался к себе.
В окно шуршал дождь.
Хотелось оказаться дома. Немедленно. Закрыть глаза и открыть их уже дома.
— Завтра, — сказал я. — Вы пока с этими освойтесь.
— Да я уж освоился, — ответил Сметанкин.
У Сметанкина хорошие предки. Жизнеспособные, сильные.
А у меня так себе. Потому что настоящие.
«В школе с первого класса я пользовался неизменным уважением сверстников. Хотя часто был вынужден пропускать занятия по болезни: видимо, сказалось нелегкое путешествие в эвакуацию в утробе матери (ага, это прекрасное старомодное выражение папе тоже понравилось!), однако я наверстывал упущенное дома, самостоятельно, и не раз оказывал помощь своим менее знающим товарищам. Учителя любили меня и ставили в пример».
