Это был он, он наблюдал за мной, он за мной следовал, возможно, стоял внизу, в темноте библиотеки; исполняя свой долг и заподозрив, что это воры, подошел, тихо и незаметно, чтобы проверить. Узнал ли он меня, видел ли он меня вообще — выяснить этого я не мог, но если и так, он решил предоставить меня самому себе, и я был ему за это признателен — я испытывал некоторую неловкость из-за того, что бродил здесь, пробуя двери, входя без приглашения в комнаты, а потому предпочел, не заговаривая с ним, тихо вернуться в свои апартаменты.
Он вышел в обитую сукном дверь еще до того, как я достиг поворота коридора; я больше не видел его мерцающего фонаря. Все было спокойно. Портреты безучастно взирали на меня со стены, пока я шел мимо них, но у меня больше не было ощущения, что за мной наблюдают.
А потом я услышал что-то еще. Оно донеслось из-за двери, дубовой двери, расположенной в углублении, за зеленым занавесом, который был наполовину задернут и частично скрывал ее.
Я встал рядом с ней и подождал, прислушиваясь. Звук донесся снова, слабый, откуда-то изнутри, очень издалека, и был вполне узнаваем. То, что я услышал, было плачем маленького мальчика — всхлипы, то слегка приглушенные, то отчетливые, как если бы он поднимал голову, а потом снова закрывал лицо, порой, в промежутках, дыхание его прерывалось словно от одышки, а затем он вновь продолжал плакать. Это был плач, столь безутешный, исполненный такого одиночества и отчаяния, что я почувствовал возмущение и гнев и порыв срочно спасти его, успокоить, помочь, защитить. Я потянулся к ручке двери, готовый распахнуть ее и ворваться туда, но замок не поддался: дверь была заперта, и хотя я толкал ее и тряс ручку и даже дважды принимался колотить изо всех сил, я не добился никакой реакции, а плач все продолжался и продолжался, не стихая, и я не мог больше этого выносить. Я не сумел прорваться туда, к нему, но был человек, который, несомненно, это сумеет.
Я бросился по коридору к обитой сукном двери. В школьном дворе толстым слоем лежал мягкий снег, и его поверхность, тускло мерцающую голубым в лунном свете, не нарушали никакие следы или отпечатки ног. Было чрезвычайно холодно, воздух потрескивал от мороза. Я пребывал в таком беспокойстве из-за страданий невидимого мальчика, что в тот момент даже не задумался о девственно чистом состоянии снега, только ринулся прямо через него, увязая в сугробах и прокладывая себе путь с немалым трудом. Я запыхался и отчаялся найти привратника — надо бы для начала поискать его в сторожке, и я молился, чтобы он уже вернулся туда, — в противном случае он мог быть где угодно среди этих незнакомых зданий, продолжая свой ночной обход.
Сторожка стояла темная. Я подошел поближе и заглянул внутрь через маленькое оконное стекло: дрова в камине сложены так, чтобы наружу не проникали ни отблески, ни пламя.
Я дважды настойчиво постучал в дверь, а потом повернулся и огляделся вокруг, лихорадочно пытаясь наметить план, куда идти дальше. Раскачивающегося пятна света от фонаря нигде не было видно, главные ворота, через которые я вошел на территорию школы, закрыты и заперты. Куда же тогда? Куда пойти? Мой разум был в смятении. До сих пор у меня не было передышки для того, чтобы спросить себя, кем мог быть этот мальчик; в школе каникулы, он, должно быть, ребенок кого-то, кто здесь живет, наставника или служителя, я понятия не имел, да и в любом случае это не важно, он испытывал такие ужасные страдания, и единственное, о чем я думал, это — прорваться к нему, успокоить, спасти его, не знаю от чего. Справа от меня была часовня, впереди — дорога во внутренний дворик и к верхнему коридору. Значит, я должен пойти налево, попытать счастья, не отыщется ли какая-нибудь дверь или проход к тому, что привратник назвал «Домом школяров». Но пока я снова поднимал воротник пальто, готовясь пробираться назад через сугробы, я услышал, как за моей спиной заскрежетал в двери засов, и, обернувшись, увидел в сторожке свет.
— Сэр? Мистер Монмут, это вы? Вы так колотили в дверь, что даже мертвый проснется.
Я уставился на него. Привратник стоял передо мной, взъерошенный и заспанный, в накинутом поверх ночной рубашки стареньком пальто. Было абсолютно ясно, что несколько минут назад, когда я стучался, он спал.
— Сожалею, что потревожил вас, когда вы только что вернулись в постель, — мне следовало поспешить нагнать вас…
— Сейчас четыре часа утра, сэр!
И верно, пока он говорил, куранты на башне начали бить, и в отдалении, тут и там, другие часы стали вторить им в холодном застывшем воздухе. Мы молчали, пока не отзвучали последние удары, эхо их замерло, и кругом снова воцарилась тишина.
— Что вы подумали, сэр?
— Подумал? — тупо переспросил я.
— Время, сэр. Почему я должен был только что лечь спать?
Я не ответил, и он посмотрел на меня с терпеливой улыбкой.
— Четыре часа, сэр, — повторил он, словно бестолковому ребенку. — Я спал крепким сном последние шесть часов!
Когда он это сказал и до меня дошел смысл его слов, я обернулся, посмотрел на единственную цепочку следов, идущую по снегу, и осознал, что это мои собственные следы и никаких других больше нет: снег передо мной лежал непотревоженный, никто другой не ходил этой дорогой уже много часов — и уж конечно, не привратник, совершавший свой рутинный ночной обход с фонарем в руках.
Доктор Валентайн Дансер был человеком, который соответствовал своей фамилии[2]. Он был молодой, очень стройный, очень изящный, очень живой, и когда говорил, частенько пританцовывал на цыпочках — и правда, казалось, он практически неспособен стоять неподвижно и был то здесь, то там, слегка приплясывая, пока мы шли по снегу через школьный двор.
Было чудеснейшее утро, лазурные небеса, крепкий мороз, восход солнца. Он пришел ко мне в комнаты, когда я героически пытался справиться с завтраком, который привратник принес мне после того, как я как-то проспал последние несколько часов этой ужасной ночи.
В конце концов я так и не сказал ему о плачущем мальчике и лишь бормотал, что услышал в коридоре «странные звуки» и испугался грабителей. Мои нервы, сказал я, несколько расшатаны после многих лет, проведенных в дальних и опасных уголках востока. Привратник как-то странно на меня покосился.
— Вы не привыкли к старым домам, сэр, особенно по ночам. Когда остаешься один, легко потерять самообладание. Я-то теперь вполне привык к этому, сэр, странные скрипы и постукивания, меня ничего это уже не беспокоит.
— И это всё?
— Что именно вы подразумеваете, сэр?
— Здесь бывают только — странные скрипы и постукивания — больше ничего — определенного?
