- Теперь понятно, почему заложники не помогут?
Майор ответил не сразу. Вместо этого он сплюнул на пол и молча направился к лестнице. Ворманн чувствовал, что Кэмпфер глубоко потрясен, но старается не показывать виду.
- Этих людей не просто убили, - наконец задумчиво протянул эсэсовец. - А убили с особой жестокостью.
- Вот именно! И это говорит о полном безумии того существа, с которым мы здесь столкнулись. Поэтому жизнь десятерых крестьян не будет иметь для него абсолютно никакого значения.
- А почему ты говоришь "того существа"?
Ворманн выдержал насмешливый взгляд майора.
- Потому что мне еще не известно, кто это. Единственное, что я знаю наверняка, - это то, что с наступлением темноты убийца беспрепятственно приходит и уходит, когда пожелает. И никакие меры не позволяют нам поддержать безопасность.
- Меры не позволяют? - переспросил Кэмпфер, снова став смелым и решительным, как только они выбрались из подвала и вошли в теплые и светлые комнаты Ворманна. - Потому что ответ лежит не в каких-то там мерах. СТРАХ - вот где главная мера. Заставь убийцу бояться убивать. Пусть он испугается той цены, которую заплатят его товарищи за то, что он убивает. Страх - вот что является основой безопасности. Так было во все времена.
- А что если этот убийца похож на тебя? Вдруг ему тоже наплевать на жизни этих бедняг?
Кэмпфер не ответил. Тогда Ворманн решил развить свою мысль:
- Твоя теория страха не сработает именно там, где орудует убийца, похожий на тебя самого. Поимей это в виду, когда будешь возвращаться в свой Аусшвиц.
- Кстати, я туда больше не поеду, - с нескрываемой радостью сообщил майор. - Как только я все здесь закончу - а на это мне потребуется день или два - я немедленно отправляюсь на юг, в Плоешти.
- Не вижу в этом большого смысла, - иронично заметил Ворманн. - Все синагоги там и без тебя уже сожгли, остались одни нефтяные заводы…
- Давай-давай, Клаус, продолжай в том же духе, - процедил сквозь зубы эсэсовец, едва заметно покачивая головой. - Говори, пока можешь. Когда я буду в Плоешти. ты уже не позволишь себе такого тона.
Ворманн опустился за свой шаткий письменный стол. Его просто воротило от Кэмпфера, и теперь он смотрел на фотографию своего младшего сына Фрица, которому недавно исполнилось пятнадцать лет.
- И все же я действительно не понимаю, что интересного ты можешь найти для себя в Плоешти.
- Ну уж, конечно, не бензиновые заводы; о них пусть заботятся армейские тыловики. А я буду заниматься железной дорогой.
Ворманн продолжал смотреть на фотографию сына и как эхо повторил последние слова Кэмпфера:
- Железной дорогой…
- Да, ведь Плоешти - крупнейший железнодорожный узел Румынии. А значит, и самое удачное место для нового центра переселения.
Ворманн невольно вздрогнул и поднял голову.
- Ты хочешь сказать, что там все будет, как в Аусшвице?
- Именно! Кстати, Аусшвиц - тоже узловая станция. Потому там и построили лагерь. Для эффективного перемещения рас нужно быть в центре сети дорог. Так что с транспортом нам, можно сказать, крупно повезло, ведь из Плоешти бензин отправляют во все концы государства. - Он развел руки в стороны, потом снова соединил их. - А из каждого уголка Румынии туда будут приходить вагоны с евреями, цыганами и прочим мусором, который еще остался в этой стране.
- Но ведь это же не оккупированная территория! Как же можно…
- Фюрер не хочет, чтобы нежелательные элементы в Румынии остались без должного внимания. Правда, Антонеску и Железная Гвардия уже снимают евреев с ответственных постов, но у фюрера есть более радикальный план. В СС он известен под названием "Румынское решение". И чтобы его осуществить, рейхсфюрер договорился с генералом Антонеску, что наша "Мертвая голова" покажет им образец того, как следует действовать. И меня выбрали для этой миссии. Я буду комендантом лагеря в Плоешти.
Ворманн с ужасом обнаружил, что не в состоянии отвечать, а Кэмпфер тем временем углубился в свой любимый предмет:
- Ты знаешь, Клаус, сколько в Румынии евреев? По последним подсчетам - семьсот пятьдесят тысяч. А может быть, уже целый миллион! Пока этого никто не знает, но когда подсчитывать начну я, это станет точно известно. Кроме того, в стране полно цыган и масонов. И что еще хуже - мусульман! В общей сложности - два миллиона подлежащих ликвидации.
- Если бы я только знал, - сказал Ворманн, с издевкой закатывая глаза, - я никогда бы не поехал в такую ужасную страну!
На этот раз Кэмпфер все прекрасно расслышал.
- Смейся-смейся, если тебе от этого легче. Но вот увидишь - скоро Плоешти станет очень важным пунктом. Ведь сейчас мы даже из Венгрии вынуждены везти евреев в Аусшвиц, тратя на это уйму времени, сил и горючего. А когда заработает лагерь в Плоешти, то я думаю, что многих из них начнут отправлять именно туда. И как комендант, я стану одной из центральных фигур в СС… и во всем Третьем Рейхе! И тогда придет мой черед посмеяться.
Но Ворманн и не смеялся. Вся эта идея показалась ему просто жуткой. Однако что он мог сделать?.. Он вновь почувствовал свое бессилие и с грустью вынужден был признать, что горький смех остается его единственной защитой от этого мира, которым правят безумцы, и от сознания того, что он офицер армии, позволившей им прийти к власти.
- А я и не знал, что ты художник, - сказал вдруг майор, останавливаясь у мольберта, будто только что заметил его. Некоторое время он молча изучал картину. - Я думаю, что если бы ты потратил на поиски убийцы столько же времени, как на этот отвратительный рисунок, то некоторые из твоих солдат были бы еще живы.
- Отвратительный? Интересно, что ты в нем нашел отвратительного?
- А силуэт трупа на веревке - это что, по-твоему, должно радовать глаз?
Ворманн вскочил и подошел к мольберту.
- О каком еще трупе ты говоришь?
Кэмпфер ткнул пальцем в холст:
- Вот здесь… на стене.
Ворманн уставился на полотно. Сперва он не увидел ничего, кроме серого фона стены, изображенной им несколько дней назад. Даже и намека нет ни на какой… хотя… У него перехватило дыхание. Слева от окна, за которым сияла залитая солнцем деревня, по нарисованной стене шла тонкая вертикальная линия, заканчивающаяся темным пятном, очертания которого можно было принять за силуэт повешенного. Он смутно вспомнил, как рисовал и эту линию, и эту форму, но никоим образом не хотел вложить в них столь зловещее содержание. Однако он не мог позволить Кэмпферу доказать свою правоту, а значит, не мог и признать своей досадной оплошности.
- Уродство, Эрик, как и красота, больше всего зависит от взгляда наблюдателя, - философски развел руками Ворманн.
Но Кэмпфер пропустил это мимо ушей.
