— Мам, ты что-то хотела? — спрашиваю я, и мать сзади вздрагивает, потом подходит ко мне и обнимает крепко-крепко.
— Пойдем завтракать.
Я ненавязчиво высвобождаюсь — я не люблю, когда меня тискают.
— Не хочу.
— Творожок, а? Я сгущенку вчера достала.
Сгущенка в то время — редкость, но я вяло мотаю головой.
— Не, мам. Не хочу.
— А помидорку.
— Нет.
Она облокачивается рядом на перила и делает вид, что смотрит на улицу, но на самом деле смотрит на меня.
— Как ты себя чувствуешь, Лень?
— Нормально.
— Так может на улицу сходишь, а? Погуляй чуток. А то сидишь затворником. Нельзя так, Лень. Жить надо.
Я дую на лист амариллиса, он качается вперед, потом легко шлепает меня по носу.
— На меня все будут смотреть, а я…
— Пусть смотрят. Пусть. Не обращай внимания. Всякое в жизни бывает, что ж тут поделать. Виноваты вы, конечно, но и наказаны уже достаточно. Иди, Лень, проветрись. Может, на рыбалку сходишь, а? Еще не поздно.
Наверное, отвращение на моем лице слишком явно, потому что она вздрагивает, отворачивается и уходит на кухню, не зная, что мне еще сказать. А я одеваюсь и иду к входной двери.
— Только недолго, Лень! — кричит мне мать из кухни. — И Лень… ты бы там за Виткой присмотрел, а?! Не нравится мне, что с ней творится. Как не увижу — все сидит на парапете — худющая, серая вся. Говорит, Веньку жду. Погляди за ней, Лень, а то вдруг беда с девчонкой случится. Нет ведь у нее теперь никого.
Мать говорит о Вите, словно о сироте, и я понимаю, что это действительно так. Кроме Веньки никто о ней не заботился, но теперь Веньки нет, и кому будет Вита ловить бычков на наживку… Странно, теперь мне совсем не хочется называть ее маленьким чудовищем.
Двор, как обычно в это время, уже полон, и мне приходится идти сквозь жалостливые приветствия и жадно-любопытные взгляды. Все смотрят на меня, как на какое-то диво и хотят что-то спросить, но не решаются. Я иду через двор к дороге, стараясь их не замечать.
На углу дома я сталкиваюсь с Венькиной матерью. Она возвращается из магазина с авоськой — идет медленно-медленно, едва передвигая ноги. Венькина мать всегда казалась мне очень молодой, но сейчас она выглядит глубокой старухой. Взгляд у нее строгий и серьезный, и она смотрит сквозь людей так, словно их и нет вовсе. Я тихо здороваюсь с ней, и она рассеянно кивает, похоже, даже не узнав меня. Я не знаю — лучше ли это, чем открытая ненависть родителей Рафика или обвиняющее сочувствие родителей Гарьки, которые позавчера заходили к нам и разговаривали с моим отцом.
На дороге я останавливаюсь и поднимаю два стеклянных шарика — машина-призрак уже проехала на завод стекловолокна. Я тщательно вытираю шарики о свои штаны, собираясь отдать их Вите.
У парапета, как обычно, полно рыбаков. Я нахожу среди них маленькую одинокую фигурку и иду к ней. Вита, съежившись, сидит на парапете и смотрит в сторону острова. Выражение лица у нее странное, совсем не детское, замерзшее, и она не замечает вокруг никого и ничего. Она не замечает и меня, и стеклянных шариков, которые я тихо кладу рядом с ней на бетон. Вита очень сильно похудела, хотя, казалось бы, дальше уже невозможно, от нее остались одни глаза, локти и поцарапанные коленки, на которых отчетливо видны грязные разводы, но платье на ней сегодня чистое, тщательно отглаженное. Я не знаю, что ей сказать, я даже боюсь поздороваться с ней и, постояв немного рядом, собираюсь уйти, но меня останавливает ее голос:
— А я их все выбросила!
— Кого? — спрашиваю я, возвращаясь. — Кого ты выбросила?
— Шарики. Зачем они мне — я ведь не маленькая. Веня все время мне их приносит, будто я маленькая, а мне они совсем не нужны. Когда он вернется, я скажу ему. Я уже давно не маленькая. Я слышала, как одна тетка из пятнадцатого дома сказала другой тетке из двадцать первого, что у меня шалавская натура. Это хорошо?
Я молчу, потому что не знаю что ответить, и Вита тут же задает новый вопрос, который нравится мне еще меньше:
— Он скоро вернется?
— Кто? — осторожно переспрашиваю я, хотя и так знаю, кого она имеет в виду. Вита морщится и смотрит на меня, как на дурака.
— Веня, конечно. Я уже устала его здесь ждать! Сколько можно ждать?! Почему его так долго нет?! Почему все говорят мне, чтоб я его не ждала. Почему?! Ведь ты же здесь и Мишка здесь… значит и он скоро вернется! Куда он поплыл?! Если он не вернется, я сама его найду! Думаешь, не смогу?! Дулечки! Я найду его!
Тогда мне стоило придать значения ее последним словам, но я, ошеломленный, расстроенный, сбитый с толку только отступаю назад, и все случившееся вновь прокручивается у меня перед глазами, и мне хочется убежать домой и забиться в самый дальний угол, чтоб никто меня никогда не видел. Я разжал пальцы… я не удержал Веньку и что мне теперь ответить его сестре, которая ждет его, не желая понять, что Венька больше никогда не вернется. Я даже не знаю, сказали ли ей о том, что произошло.
— Уходи!!! — вдруг кричит Вита с ненавистью, которую я еще никогда не слышал в ее голосе. — Уходи, уходи!
Она хватает мои шарики и с размаху швыряет их в воду, и они мгновенно исчезают в мутной глубине, и я вижу это, перегнувшись через парапет, вижу ленивую воду — вижу реку, и меня охватывает дикий ужас. Я с криком отшатываюсь от парапета, падаю, и все рыбаки с любопытством смотрят на меня, а я поднимаюсь и мчусь прочь, словно за мной гонится целая стая призраков.
Далеко я не убегаю. Скрывшись из вида тех, кто стоял возле парапета, я шлепаюсь на землю за кустами тутника, пытаясь отдышаться. Никогда не думал я, что родная река будет вызывать у меня такой ужас и такое отвращение. Но это так. А при мысли о том, что по той или иной причине мне придется оказаться в воде… Вся река мне теперь кажется одной гигантской пастью, огромной безжизненной улыбкой.
Немного успокоившись, я смотрю сквозь тутник на набережную. Рыбаки по-прежнему занимаются своим делом и по-прежнему сидит на парапете Вита, упрямо дожидаясь того, кто никогда не вернется. Глядя на нее, я пытаюсь понять, как же мне быть дальше. Никогда еще не доводилось мне решать столь сложную и ответственную задачу — раньше она бы меня вообще не заинтересовала, и это лишний раз доказывает, насколько сильно я изменился. Задача никак не поддается, и я катаю ее в голове, словно конфету на языке — и так, и этак, и в конце концов засыпаю прямо здесь, на теплой сухой земле у кустов тутника. Я давно не спал.
* * *
Сквозь горячую, душную пелену сна я слышу громкие, сбивчивые, возбужденные голоса множества людей. Они доносятся снизу, от парапета, и в них столько удивления, восторга, злорадства и благоговейного страха, что сон начинает сползать с меня, словно стаскиваемое кем-то одеяло.
