– Вот, давай в карты лучше играть.
Сначала карты в пасьянсе шли как следует, и даже удачно, Владя ежился от удовольствия, чувствуя, что сейчас все сложится. А потом закружились короли, одутловатые, как дяди-алкоголики во дворе, и их восточные жены, и хитрые валеты, и безликие десятки, семерки, и джокер опять пришел… А Владя уже был на даче – раньше, до школы, мама с папой снимали дачу, специально для него – вот какой он был избалованный, каждое лето первую клубнику ел. Мама чистит рыбу, и вся ее кожа сияет налипшей чешуей, а вокруг резвится бабайка, цветы и крапива волнуются там, где она пробегает, она уже почти проявилась, и Владю удивляет, как много человечьего в ее полузнакомой мордочке с прозрачными глазами. Бабайка ластится к маме, от нее пахнет ландышевым детским мылом, она хочет рыбки, а мама и сама уже ворочает под столом тяжелым, серебряным, нежно-склизким…
– У мамы хвост! – восторженно завопил Владя и проснулся.
Мама сидела на полу рядом с ним, обычная, без хвоста, вся взъерошенная и взволнованная.
– У тети Маши нога в двух местах сломана, – говорила она. – Бабушка сильно обожглась, ее в больнице пока оставили.
Ветер перевернул страницу лежавшего возле Влади фотоальбома, вынырнул из вечности неизвестный дядюшка, при бороде и усах. Рядом под пыльным закатным лучом перемигивались три сестры, цыганистые, с лентами, гребнями и даже подвесками в ассирийских кудрях.
– Ты правда бабушке мячик под ноги кинул? – чуть повысила голос мама.
Владя честно покачал головой. Ведь это была бабайкина игрушка, которая путешествовала по дому сама по себе.
– А что сказал «так тебе и надо» – правда? – смотреть маме в глаза было горячо.
– Она сказала, что я – выморочный, – наябедничал вдруг Владя.
– А ты?
– И что я только себя люблю. И… и деду никогда не любил… – набряк слезами Владя.
– А ты, ты что сказал?
– А я сказал, что так ей и надо!
Мама замахнулась на Владю беспомощной мягкой рукой (как он мог, откуда злоба такая на мамочку, на мамочку мою, родную…), в темноте под кроватью глухо зарычало, вспыхнули светящимся туманом два глаза. Владя поймал медленную мамину руку и тихо сказал:
– Мам, ты меня лучше не трогай. Я теперь страшный.
Мама вслед за рукой обмякла вся – от дурацкой детской угрозы. В голове все вертелось «Мой ведь, мой, какой хороший, понятный был мальчик…» Мама посидела немного, глядя в одну точку, и с трудом поднялась на ноги.
– Мам! – окликнул Владя.
– Я с тобой не разговариваю, – ответила мама. – Вот подумаешь хорошенько… обо всем подумаешь, тогда приходи.
Потом за дверью пластмассово стукнула телефонная трубка, зажужжал диск, и мама заговорила, перемежая путаные жалобы всхлипами: «Саша… Саша…» Владе, конечно, и в голову не могло прийти, насколько стыдно и неудобно ей рассказывать здравомыслящему, солидному поклоннику о том, что к ним в дом будто что-то нехорошее просочилось, как сглазили, мать в больнице, сестра в травмпункте, все ломается, ночами скрипы, шорохи, катается по паркету не пойми что, и сын какой-то дикий стал, странный, грубит.
Дядя Саша всегда обещал Владе «мужское воспитание». Владя не очень понимал, что это такое, но эти слова в сочетании со всем розово-белесым дяди-Сашиным обликом и его полнокровным самодовольством были неприятны. Один раз дядя Саша обещал сводить его в планетарий, один раз – в цирк, два раза обещал записать в секцию карате и один раз – в футбольный кружок. И как-то так удивительно совпало, что планетарием Владя не интересовался, цирк терпеть не мог из-за навозного запаха и клоунов, которые только притворяются, что им весело, а из всех безобидных детских хобби предпочитал исключительно рисование, к которому не имел никаких способностей. А когда мама с дядей Сашей пили чай или вино на кухне, Владю туда никогда не пускали. Бабушка, которая следила и за дочкой с ее ухажером, и за Владей, говорила, что он на них «как-то нехорошо смотрит».
Владя подошел к зеркалу. У него все лучше и лучше получалось «нехорошо смотреть». Он даже выглядел вполне себе грозно для второклашки.
А у дяди Саши есть машина, и он ее вечно чинит, моет, подновляет и рассказывает об этом, как будто кому-то интересно. А в машине столько укромных уголков, где может спрятаться бабайка…
Владя сам умылся, разделся и залез в постель с фотоальбомом. Снова заструились столетние лица с мертвыми прозрачными глазами. Вся эта собранная дедой фотографическая родня Владю бы, конечно, признала, заметила, и он бы стал их любимым внучеком, ему бы рассказывали сказки, вязали теплые разноцветные шарфики и совали потихоньку в карманы конфеты, как в книжках.
Зазвонил телефон. Владина мама взяла трубку, слушала, бросала что-то односложное в ответ, а потом замерла, зажав рты и себе, и трубке. Большая сумрачная комната равнодушно взглянула на нее, и Владина мама вдруг осознала, что больше всего на свете она боится остаться сейчас одна. Что-то перекатилось по полу и пискнуло – слишком выразительно для мыши, будто хихикнуло. Владина мама, стараясь не смотреть под ноги, как в детстве, быстро пошла в комнату сына – и чуть не споткнулась на самом пороге о глупый красный мячик. Нога поехала вбок, стукнулась чувствительным пятым пальчиком о ножку кровати.
Владя уютно сидел среди подушек, в руках у него был дедушкин фотоальбом, сбоку лежала колода карт. В комнате еле ощутимо пахло чем-то цветочным.
– Дядя Саша на машине разбился, – выдохнула мама и заплакала. – Владя, Владенька…
– Совсем разбился? – спросил Владя, напряженный и прямой в ее объятиях.
– Владенька, сыночек… – затряслась мама и вдруг затихла, проглотила свое отчаяние и посмотрела на Владю. – А помнишь, ты тогда ночью испугался? И на зеркале кто-то написал, что придет… Это кто же был, Владенька?
– Никого не было, – спокойно ответил Владя и потянулся к картам. – Это я сам написал. Я игрался, маленький был…
И опять в зеркале пробежала рябь, а по полу что-то прокатилось и пискнуло-хихикнуло.
– Мам, ты не бойся. Ты же все-таки моя мамочка…
«А глаза у него совсем светлые, – машинально отметила про себя мама. – Были темно-серые, а теперь вон как посветлели, прозрачные почти, в отца, что ли».
– Давай лучше в «дурака» сыграем, – предложил Владя.
Мама молча пожала плечами, и Владя стал раздавать карты. Только почему-то – на троих.
– А что, кто-то придет? – слабым голосом спросила мама.
– Может, деда. А может – бабайка, – рассудительно пояснил Владя.
Фотоальбом у него на коленях был раскрыт на той самой странице: поэтическая мама, папа с мягкой бородкой и трое детей. Дедушка чуть смазанный, брат его – навытяжку, грудь геройски вперед, как будто он уже видел мировую войну, которая сметет его первой же волной, и белая девочка в кружевах, умершая восьмилетней сестренка Лика, гроза нянек и любительница отрывать бабочкам крылья, которая ни в какую не соглашалась мыться, если мыло не пахло ландышем. Теперь она улыбалась и, сверкая горячими чахоточными глазками, смотрела прямо в объектив.
