— Если бы я только знал, — сказал Ворманн, с издевкой закатывая глаза, — я никогда бы не поехал в такую ужасную страну!
На этот раз Кэмпфер все прекрасно расслышал.
— Смейся-смейся, если тебе от этого легче. Но вот увидишь — скоро Плоешти станет очень важным пунктом. Ведь сейчас мы даже из Венгрии вынуждены везти евреев в Аусшвиц, тратя на это уйму времени, сил и горючего. А когда заработает лагерь в Плоешти, то я думаю, что многих из них начнут отправлять именно туда. И как комендант, я стану одной из центральных фигур в СС… и во всем Третьем Рейхе! И тогда придет мой черед посмеяться.
Но Ворманн и не смеялся. Вся эта идея показалась ему просто жуткой. Однако что он мог сделать?.. Он вновь почувствовал свое бессилие и с грустью вынужден был признать, что горький смех остается его единственной защитой от этого мира, которым правят безумцы, и от сознания того, что он офицер армии, позволившей им прийти к власти.
— А я и не знал, что ты художник, — сказал вдруг майор, останавливаясь у мольберта, будто только что заметил его. Некоторое время он молча изучал картину. — Я думаю, что если бы ты потратил на поиски убийцы столько же времени, как на этот отвратительный рисунок, то некоторые из твоих солдат были бы еще живы.
— Отвратительный? Интересно, что ты в нем нашел отвратительного?
— А силуэт трупа на веревке — это что, по-твоему, должно радовать глаз?
Ворманн вскочил и подошел к мольберту.
— О каком еще трупе ты говоришь?
Кэмпфер ткнул пальцем в холст:
— Вот здесь… на стене.
Ворманн уставился на полотно. Сперва он не увидел ничего, кроме серого фона стены, изображенной им несколько дней назад. Даже и намека нет ни на какой… хотя… У него перехватило дыхание. Слева от окна, за которым сияла залитая солнцем деревня, по нарисованной стене шла тонкая вертикальная линия, заканчивающаяся темным пятном, очертания которого можно было принять за силуэт повешенного. Он смутно вспомнил, как рисовал и эту линию, и эту форму, но никоим образом не хотел вложить в них столь зловещее содержание. Однако он не мог позволить Кэмпферу доказать свою правоту, а значит, не мог и признать своей досадной оплошности.
— Уродство, Эрик, как и красота, больше всего зависит от взгляда наблюдателя, — философски развел руками Ворманн.
Но Кэмпфер пропустил это мимо ушей.
— Очень хорошо, Клаус, что твоя картина уже почти готова, — сказал он. — Потому что пока я здесь, я не смогу позволить тебе приходить сюда и заниматься художеством. Хотя когда я уеду в Плоешти, ты сможешь продолжить.
Ворманн ожидал услышать это, и ответ был готов:
— Тебе не придется беспокоиться, это мои комнаты.
— Вынужден поправить тебя: теперь это МОИ комнаты. Вы, вероятно, забыли, что я старше вас по званию, герр капитан?
Но Ворманн лишь презрительно усмехнулся:
— Ты думаешь, для меня много значит твое звание в СС? Да это пустое место! И даже хуже, чем просто пустое место. Любой мой самый зеленый капрал — и то в сто раз больший солдат, чем ты. И к тому же он в сто раз человечнее!
— Осторожнее, капитан! А то самой большой наградой для вас может остаться этот ржавый железный крест, полученный еще в прошлой войне.
И тут Ворманн почувствовал, как внутри него что-то оборвалось. Он сорвал с груди черный с серебряной окантовкой мальтийский крест и сунул его в лицо Кэмпферу.
— Да тебе такой в жизни не заслужить! По крайней мере настоящий, как этот — без мерзкой свастики посередине!
— Довольно!
— Нет, еще не довольно! Ваша хваленая СС убивает одних безоружных — детей, женщин!.. А я заслужил этот крест, когда сражался на равных с мужчинами, которые стреляли в меня. И мы оба знаем, — тут голос Ворманна опустился до яростного шепота, — как тебе не нравится враг, который может за себя постоять!
Кэмпфер весь подался вперед, почти вплотную приблизив свой нос к лицу Ворманна. Его водянистые голубые глаза гневно сверкали.
— Твоя великая Мировая война давно уже в прошлом. Теперь ЭТА война стала великой, и это МОЯ война. Та, старая, была твоей, но она проиграна, кончилась и всеми забыта!
Ворманн не смог сдержать улыбки: наконец-то он на верном пути!
— Нет, не забыта. И никогда не будет забыта. Как и твоя храбрость в Вердене!
— Я предупреждаю тебя! — зашипел штурмбанфюрер. — Я тебя заставлю… — И он злобно щелкнул зубами.
В этот момент Ворманн начал медленно приближаться к нему. Он больше не мог терпеть речей этого белобрысого выскочки, говорящего об убийстве миллионов беззащитных людей с той же легкостью, с какой позволительно обсуждать лишь меню обеда. Ворманн не делал никаких угрожающих жестов, однако Кэмпфер при его приближении с опаской отступил назад. Капитан спокойно прошел мимо него и распахнул настежь дверь.
— Вон отсюда.
— Да как ты смеешь?!
— Вон!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. В какой-то момент Ворманн даже подумал, что Кэмпфер вот-вот начнет драться с ним. Капитан знал, что эсэсовец находится в лучшей физической форме, чем он, хоть и слабее морально. Наконец Кэмпфер не выдержал и отвел взгляд. Ему было нечего сказать; они оба знали правду о штурмбанфюрере СС Эрике Кэмпфере. И через мгновение тот схватил шинель и пулей вылетел из комнаты капитана. Ворманн тихо закрыл за ним дверь.
Какое-то время он стоял неподвижно. На этот раз он не выдержал. А ведь раньше мог с легкостью контролировать себя. Ворманн подошел к мольберту и тупо уставился на картину. И чем пристальнее он смотрел на странную тень на стене, тем сильнее она напоминала ему висящий труп. В конце концов это начало его раздражать. Он хотел, чтобы в центре внимания была солнечная деревня, а сейчас не мог думать ни о чем, кроме этой проклятой тени.
Наконец он оторвался от картины, подошел к столу и снова взглянул на фотографию сына. Чем больше ему встречалось людей, похожих на Кэмпфера, тем сильнее он беспокоился за Фрица. Ворманн гораздо меньше волновался за Курта, своего старшего, когда в прошлом году тот участвовал в боевых действиях во Франции. Курту уже девятнадцать, он капрал. И взрослый мужчина.
Но Фриц!.. Что они сделали с ним, эти нацисты… Сперва каким-то образом его заставили вступить в гитлер-югенд; дальше — больше… Когда Ворманн последний раз приезжал домой в отпуск, ему было очень больно слышать из уст четырнадцатилетнего мальчика весь этот бред о превосходстве арийской расы и наблюдать, как его сын с восторгом и ликованием восхваляет «великого фюрера», награждая его качествами, достойными разве что Бога. Нацисты отнимали у него сына прямо на глазах, превращая мальчика в такую же змею, как Эрик Кэмпфер. И Ворманн чувствовал, что ничего не может с этим поделать.
