Дыру в груди Птица попытался запахнуть гимнастеркой, но не вышло, она тоже прохудилась от пуль. Кровь запеклась и почернела. Ветер дул сквозь бойца, превращаясь в его теле в тихий печальный свист. Птица шел вслед за солнцем, и ему было грустно. Он думал, как же теперь он будет воевать, выдадут ли оружие взамен утерянного, определят ли паек? Еще он думал, что рано умер и теперь не сможет вернуться к родным, не сможет жениться, родить детей, построить своими руками будущее страны. Все-таки смерть обманула его и разлучила с теми, кто был дорог его простой душе.
Постовой Платонов увидел в сумерках фигуру, бредущую из тыла.
– Стой! – потребовал он.
Птица узнал Платонова.
– Это я, Птица, – сказал он.
– Струсил? Отлежался? – спросил бдительный Платонов.
– Убили меня, Платонов.
– Беда, – посочувствовал постовой. Он достал кисет, листочки отрывного календаря, добытого в бою у фашистов. Скрутил папиросу.
Птица подошел и сел на землю. От самокрутки он отказался. Представил, как дым пойдет из дыры, и не захотел курить.
– Как мне быть, товарищ? – спросил Птица.
– Надо к комиссару идти, он разберется, – рассудил Платонов.
– Думаешь, в тыл не сошлют?
– Небось оставят.
– Зачем же я Родине нужен мертвый?
– А чтобы живых не растрачивать. В атаку можно вперед послать, в разведку тоже. – Платонов пригляделся к ране. – Питание можно не отпускать, и сто грамм на тебе сэкономить. Много пользы, – уверенно заключил он.
У Платонова выходило складно, и Птица почувствовал надежду и бодрость. Даже про сэкономленные сто граммов было необидно, ведь достанутся они не кому придется, а красноармейскому бойцу. Они еще немного поговорили, Платонов обещал непременно разыскать после войны родню Птицы и помогать им, чем сможет. Скоро Платонова сменили, и он ушел спать, а Птица отправился к комиссару.
Батальонный комиссар Кольцов не был природой приспособлен к политико-воспитательной работе. Его тяготили обязанности, возложенные долгом, он любил романтические стихи и мечтал о далеких путешествиях. Еще он мечтал самолично подбить немецкий танк. Но в тяжелое для всего народа военное время было не до грез и приверженностей. Потому сейчас он не спал, как того просил измученный организм, а писал речь, которая завтра воодушевит на подвиг солдат. Голова его была полна порохового дыма, горячего железа и слез по убитым товарищам. Он вспоминал и Птицу, поэтому, когда Птица зашел в блиндаж, радостно вскрикнул:
– Живой!
– Убитый, – сказал боец и показал на дырявую грудь, где больше не билось сердце.
Комиссар был молодой человек и материалист, поэтому не верил в хождение мертвых. Его военный опыт и литературный багаж подсказывали, что мертвым положено лежать на земле и смотреть стеклянным взором в хмурое небо под печальный клекот улетающих журавлей. Но и отрицать, что человек с изуродованным телом – Птица, тоже было против правды. И Кольцов стал бороться с замешательством административным способом.
– Документы сохранил? – спросил он.
Птица похлопал себя по карманам, достал красноармейскую книжку.
Комиссар полистал ее, подумал и спрятал в планшет. Птица промолчал, только крепко сомкнул потоптанные каблуки и вытянулся прямее. Тогда Кольцов, вопреки принятому минуту назад в уме решению, достал документы и вернул их красноармейцу. «Ну и черт с ним! Был бы сволочью – давно б показался», – решительно сказал он сам себе.
– Будешь воевать! – отрубил Кольцов.
Птица отдал честь и развернулся, чтобы уйти, но комиссар окликнул его:
– Погоди, еще одно. Похоронку, раз уж ты… – он запнулся, но закончил решительно, – похоронку все равно придется слать.
Красноармеец совсем не думал об этом, а теперь, подумав, ощутил с отчетливой ясностью, что старая мама похоронки не переживет.
– Нельзя похоронку, товарищ капитан! – он прижал руки к груди и тут же отдернул – было неприятно.
– Раз убитый – делать нечего.
– А я ей напишу, что живой!
Выходило нехорошо. Кольцов задумался.
– Подам как пропавшего без вести. Но и писем чтоб не писал. Договор?
– Договор, товарищ батальонный комиссар!
Оставшись один, Кольцов вновь склонился над бумагой с завтрашними словами. Теперь у него получалось легко и стройно, теперь он точно знал, что будет завтра говорить бойцам. Единственная заминка вышла, когда он решал, как назвать новое явление. Сначала он написал «боевое советское привидение», потом сообразил, что от такой формулировки за версту несет поповством, зачеркнул и написал «Одухотворенный Человек».
Нового обмундирования не дали. Поставить одухотворенного, да еще и пропавшего без вести на довольствие не получалось. Сбрасывались батальоном. В новой форме никто из несведущих не отличил бы мертвого красноармейца от еще живых его товарищей. Только снеговая бледность пугала слабодушных, но бледность службе помехой не была. Мешала дырка. В нее, даже прикрытую гимнастеркой и шинелью, задувал ветер, и Птица, хоть не чувствовал холода, но постоянно ощущал раздражающе-бесконтрольное движение воздуха внутри себя.
На третий день Кольцов сам свозил его в полевой госпиталь. Главный хирург, подполковник Гульба, долго рассматривал черную дырку, тянул носом, отщипывал кусочки и изучал их под микроскопом. Он приставлял к мертвому телу стетоскоп, стучал по холодным коленям мозолистой костяшкой пальца, светил в глаза, дважды измерял температуру разными термометрами. Птица с волнением наблюдал за действиями врача, ему опять было страшно за свое будущее, он опасался, что ему запретят военную работу. Наконец хирург вытер руки, аккуратно убрал микроскоп, сжег в лотке отщипнутые фрагменты, достал из железного шкафа градуированный флакон, налил полный стакан, залпом выпил и разрешил воевать.
Птица счастливый вышел, а Кольцов задержался. Видя, что комиссар не уходит, подполковник налил полстакана и ему.
– Он ведь мертвый? – прямо спросил Кольцов.
Военный хирург Гульба был мудрым человеком, поэтому ответил осторожно, стараясь хотя бы в букве не противоречить основным постулатам ленинизма:
– Он находится в термодинамическом равновесии со средой. Он не разлагается, и химические процессы в нем не происходят.
Комиссар правильно понял подполковника.
– Что же с ним делать?
Но Гульба ничего не ответил, в это время привезли сгоревшего в фашистском огне танкиста, и стало не до разговоров.
Вернувшись в батальон, комиссар внес имя Птицы в список погибших. А потом вписал его еще в один список. А на следующий день отвез оба списка в штаб дивизии и долго-долго доказывал что-то дивизионному комиссару.
Похоронное письмо мама Птицы так и не получила.
