— Млекопитательница! Не видишь, что ль?
— Это Млекопитательница? — Штаден набычился. — Это… Dreckhund… — Он даже ругнулся по-немецки, не находя слов. — Это… Кто тут кого молоком питает??
Внезапно Неклюд рванулся вперёд, рывками начал срывать похабные лики со стены, швырять на пол и с силой топтать ногами.
На шум прибежал и Коромыслов, вытягивая хищный, любопытный нос. Но, увидев чудовищные образа, и он побелел и охнул.
— Богохульники! Дьяволопоклонники! Сатане молитесь? — взвизгнул он не своим голосом.
— Нет, не сатане, — спокойным голосом ответила хозяйка. — Это бог наш единый, сын Бога-отца, который на небе…
Неклюд, устав топтать — доски уже были в щепах, — отозвался:
— Непотребство это неслыханное. Это чёртов бог. Волчий!
— Бывают боги всякие, — почти спокойно ответила женщина. — И куриный, и лошадиный… Отчего же и такому не бывать?
— Волчьему, что ли? — прошипел Коромыслов.
Оська высунулся из-за материнской спины:
— То не волчий, — сказал он дрогнувшим голосом, показав пальцем на растоптанные иконы. — То бог собачий, пёсий. А у волков не бог вовсе, у них злая волчица-богиня…
Дьяк с силой плюнул. Размахнулся и ударил хозяйку кулаком в грудь. С ног сбить не сумел, но дети завизжали. И как будто в ответ со двора раздался взрыв собачьего неистового лая.
— Прочь отсюда! — сказал Штаден.
— Нет! Нехристи смерти повинны! — выкрикнул Неклюд, выхватывая из ножен саблю. С поворотом рубанул хозяйку, — рана получилась глубокая, но не смертельная: места для разворота не было.
Штаден схватил Неклюда за руку:
— Прочь отсюда! — повторил грозно.
А когда вышли, вдруг сказал почти спокойно и словно бы самому себе:
— Есть хорошая русская пословица: что лопату, что икону из одной доски делают…
* * *
Пока Неклюд и двое опричных казнили чёрных псов, которые с яростью налетали на них, Коромыслов подпёр поленом двери избы, принёс сена, насыпал под дверью. Набросал сена к стенам дворовых построек, высек огонь.
Когда огонь занялся, начав лизать дверь, опричники выбежали на улицу.
— Антихрист здесь поселился! Жечь! Всех запереть по избам — и жечь! — кричал Коромыслов размахивая руками.
Штаден не отдавал приказов — молчал. В глазах его всё ещё стоял образ зверинообразной "млекопитательницы" с мохнатым детёнышем на руках, и распятая, в колючем ошейнике, с пробитыми лапами псоглавая человечья фигура.
* * *
Деревня запылала. В треске огня потонули вопли людей. Опричные, оседлав коней, выстроились на берегу, глядя, как быстро и жадно огонь, подгоняемый пронзительным ветром, с оглушительным воем пожирал деревню.
Огонь был такой, что Штадену стало жарко. Он прикрывал лицо рукавицей, что-то бормотал по-немецки. Когда сквозь треск и вой из пожарища доносились вопли, опричники торопливо обкладывали себя крестным знамением и бормотали молитвы.
— Вот они где, настоящие-то еретики! — вопил Коромыслов. — Вот оно, богомерзкое семя!
— Нет, — угрюмо сказал Штадену Неклюд. — Это не стригольники, не жидовствующие.
— А кто? — спросил Штаден.
— Уж дьявол-то точно знает, — ответил Неклюд.
Когда избы стали догорать, и чёрный дым сменился белым, и раскалённые уголья начал заливать растаявший до земли снег, Штаден велел, наконец, поворачивать в обратный путь.
— Волчье время. И волчье логово, — сказал Штаден.
Внезапно раздался крик сразу нескольких голосов. Штаден остановил коня, оглянулся. И волосы зашевелились у него на голове.
Из-под чёрных дымящихся развалин того самого дома медленно выбирались какие-то существа. Одно — высокое, со взрослого человека. Оно медленно, покачиваясь, поднялось на ноги, обгоревшие до костей. Чёрное безгубое лицо склонилось к развалинам. Рука в лохмотьях обгоревшей кожи потянула ещё кого-то из-под углей: волчонок, не волчонок, а так — кто-то маленький, обуглившийся, но ещё живой.
"Да это ж наша хозяйка с Оськой!" — в ужасе понял Штаден, вскрикнул не своим голосом, и погнал коня прямо через озеро, прочь от деревни.
Он не оборачивался, не хотел видеть того, что будет дальше.
А дальше было вот что. Обгоревшая мать взяла на руки чёрное скулящее существо и приложила к несуществующей груди. И так, баюкая, едва переставляя кости, пошла прямо по тлевшим угольям, не разбирая дороги, — к лесу.
* * *
Нар-Юган. Январь 1995 года
Пёс лежал на солнце, на гребне увала. Под ним подтаял снежок. Тёплый, почти весенний ветерок шевелил прошлогоднюю траву, торчавшую из-под снега.
Он смертельно устал. Последние несколько дней он ничего не ел. Грыз какие-то сухие стебли, кору, откапывал из-под снега мох. И еще — глотал снег. Много снега.
Он знал, — они, его главные враги, где-то близко, рядом. Они тоже голодны, и тоже смертельно устали. Но для них это редколесье, эти промерзшие болота были родным домом. Они родились здесь. И не собаками, а волками.
Тарзан сморгнул гнойную слезу: в последние дни у него стали гноиться глаза. Нужен был ельник. Нужно было погрызть мерзлой еловой хвои. Но ельника не было: было необъятное болото, поросшее уродливым осинником и чахлыми соснами.
Позади, далеко-далеко, волки запели свою тягучую грозную песню, означавшую, что они идут по следу, и что победа близка.
Тарзан попытался подняться на ноги. Но то ли ноги не держали, то ли шерсть прикипела к насту. Но встать он не смог. И тогда Тарзан закрыл глаза и тихонько завыл. И тотчас же далёкий волчий вой прекратился.
Тарзан успокоился. Солнце скрылось за серой пеленой; поднялся ветер, заструилась позёмка. Тарзану стало тепло, и чем больше заметало его снегом, тем теплее ему становилось.
Он вдруг увидел себя сидящим у печки. Склонив голову на бок, прислушивался к чему-то. Вот в сенях, за дверями, завешенными старым одеялом, послышались чей-то лёгкий топоток, и голос, звенящий колокольчиком. Дверь открылась, откинулось одеяло, и в морозном облаке в кухне появилась Молодая Хозяйка. Золотые волосы растрепались из-под вязаной шапочки. Щеки — красные от мороза.
— Тарзан! — позвала она.
Тарзан взвизгнул и от радости сделал под собой лужу.
Молодая хозяйка подхватила его на руки, он, повизгивая и перебирая лапами, чтобы влезть повыше, лизал Хозяйку в подбородок, в нос, в губы…
— Фу, глупый, — смеясь, сказала Хозяйка. — Иди! Вон лужу наделал, — баба увидит, отругает.
Тарзан визжит. Он ничего не слышит от радости, от безмерного, удивительного счастья.
Молодая Хозяйка опускает его на пол, на широкие, крашеные блестящей краской доски.
