Эстебану было лет девятнадцать-двадцать; коренастый, с небольшой головой, как бы ушедшей в плечи, маленькими голубыми глазками, робким и тупым взглядом, характерным для альбиносов.[40] Нос у него был плоский, губы толстые, рот всегда открытый, лоб низкий, кожа белая, но опаленная солнцем; волосы падали ему на глаза и торчали жесткими рыжими прядями, похожими на конскую гриву.
Таков был Эстебан с виду; что же до души и разума, мы вправе сказать, не страшась возражений даже с его стороны, что он был поразительно прост, хотя и себе на уме, и с хитрецой, как подобает крестьянину.
Когда пастух оправился от смущения, дон Дионис снова заговорил с ним самым серьезным тоном, притворяясь, будто очень хочет узнать все в подробностях. Он обратился к Эстебану с множеством вопросов, на которые тот отвечал уклончиво, как бы желая избежать объяснений.
Наконец, уступив расспросам сеньора и просьбам Констансы, которая, казалось, больше всех желала услышать от пастуха рассказы о его чудесных приключениях, он решился говорить, но сначала огляделся, точно опасаясь, что его услышит кто-нибудь, кроме охотников, потом почесал в затылке, собираясь с мыслями, и наконец начал так:
— Понимаете, сеньор, ходил я недавно советоваться со священником, и он мне сказал, что с чертом шутки плохи. Молчи да молись хорошенько святому Варфоломею — он-то знает, как допечь черта, вот и все, потому что Бог правду видит и во всем разберется. Я это хорошенько запомнил и решил, что никому ни за что не скажу больше ни слова, но сегодня, так и быть, потешу ваше любопытство, а если черт меня накажет и снова начнет дурачить, на то у меня есть Евангелие, и с его помощью мне еще впрок пойдет испытание, как бывало и прежде.
— Довольно! — воскликнул дон Дионис, теряя терпение, ибо разглагольствования пастуха грозили никогда не кончиться. — Будет тебе ходить вокруг да около, приступай к делу.
— Я к делу и иду, — спокойно отвечал Эстебан. Он громко прикрикнул на ягнят, которых не терял из виду, свистнул, чтобы собрать их — они уж было разбрелись по горе, — снова почесался и стал рассказывать: — И ваши охотники, и браконьеры с самострелами и западнями не оставили в живых ни одного зверя на двадцать дней пути. С некоторых пор дичь перевелась в этих горах, и теперь ни единого оленя ни за что не встретишь. Вот сижу я раз у нас в селении, на церковной паперти, где собираемся мы после воскресной службы, и вдруг один крестьянин мне и говорит: «Никак не пойму, дружище, отчего ты их не встречаешь, ведь мы, честное слово, всякий раз видим следы, когда ходим по дрова. Да вот хотя бы три или четыре дня назад целое стадо — судя по следам, оленей двадцать с лишком — вытоптало хлебное поле у монастыря Ромеральской Богоматери». — «А куда вели эти следы?» — спрашиваю я, чтобы узнать, мог ли я встретиться со стадом. «Да в горное ущелье». Я это запомнил и в тот же вечер пошел и спрятался за тополями. Целую ночь я слышал, как ревут олени, призывая друг друга; порою ветви шевелились у меня за спиной, но, как я ни старался, ни одного оленя не увидел. А утром, когда рассвело, я повел ягнят на водопой и на берегу, в двух выстрелах из пращи отсюда, увидел под сенью тополей (туда даже в полдень не проникает солнечный луч) множество свежих оленьих следов и поломанных веток. Вода в ручье была немного мутной, а всего страннее, что между следами я заметил отпечатки маленьких ножек — так, с половину моей ладони, не больше.
Тут, как бы приискивая сравнение, пастух взглянул на ножку Констансы в хорошеньком желтом сафьяновом башмачке, которая виднелась из-под платья. Вслед за Эстебаном посмотрели на нее и Дионис, и некоторые из его охотников, но девушка поспешила спрятать ножку, воскликнув как ни в чем не бывало:
— О нет! К несчастью, мои ноги не столь малы. Такие бывают только у фей, про которых поют трубадуры.
— Этим дело не кончилось, — продолжал пастух, когда Констанса умолкла. — В другой раз, спрятавшись там, где непременно должны были пройти олени на пути в ущелье, стал я их поджидать. Около полуночи меня одолел сон, однако не настолько, чтобы я не открыл глаза в ту минуту, когда мне почудилось, что ветки зашевелились. Ну вот, открыл я глаза, поднялся как можно осторожнее, прислушался к смутным звукам, которые раздавались все ближе, и ветер донес до меня какие-то крики и песни, смех и говор, столь звонкий, словно то болтали деревенские девушки, возвращаясь от источника с кувшинами на головах. Судя по звуку голосов и треску ветвей, ломавшихся на пути неведомых сумасбродок, веселая стайка спустилась из чащи в низенькую ложбину, образуемую горами, как раз около того места, где я спрятался. Вдруг, прямо за мной — пожалуй, еще ближе, чем вы теперь, — раздался высокий, звонкий голосок. Жизнью своей клянусь, сеньоры, что он ясно произнес:
Убегайте прочь, подруги!
Здесь сидит Эстебан-дурень!
Тут охотники не могли сдержать давно разбиравшего их смеха и, дав себе волю, разразились отчаянным хохотом. Дон Дионис принял участие в общем веселье, несмотря на всю свою напускную серьезность; он и его дочь первые стали смеяться и успокоились чуть ли не после всех, особенно Констанса: всякий раз, взглянув на смущенного, неуклюжего Эстебана, она принималась хохотать как сумасшедшая, чуть ли не до слез.
Пастух не обиделся, но почему-то казался взволнованным и озабоченным и, пока сеньоры потешались над его глупостью, озирался со страхом, точно старался рассмотреть нечто между частыми стволами деревьев.
— Что такое, Эстебан? Что с тобой? — спросил один из охотников, заметив, что бедный юноша беспокоится все пуще, то устремляя испуганный взор на прелестную дочь дона Диониса, то оглядываясь кругом тупо и растерянно.
— Что со мной? Да что-то странное! — воскликнул Эстебан. — Когда я услыхал слова, которые сейчас повторил вам, я быстро обернулся, чтобы увидеть, кто произнес их, и в то же мгновение из зарослей, где я спрятался, выскочила белая как снег лань. Прыгая огромными прыжками через кусты и мастиковые деревца,[41] она неслась куда-то, а за ней мчалось целое стадо обыкновенных ланей. Все они — и белая, и другие — не ревели, спасаясь бегством, а громко хохотали, и, честное слово, я и сейчас слышу этот смех.
— Ну-ну! — шутливо воскликнул дон Дионис. — Слушайся священника, Эстебан, не рассказывай про ланей-насмешниц, не то черт и в самом деле отнимет у тебя последний разум. Евангелие ты носишь, молитву святому Варфоломею знаешь, так что ступай к своим ягнятам, они уже разбрелись по ущелью. Если нечистая сила снова пристанет к тебе, читай скорее «Отче наш» да посеки себя палкой.
