Сетракян сжал трубку – она треснула пополам, бросил обломки на пол и принялся давить их каблуком, дрожа от ярости, подобной которой не испытывал много месяцев.
А затем, так же внезапно, как обрушился, приступ прошел. Сетракян снова обрел спокойствие.
Он вернулся в скромную кухоньку, зажег стоявшую на столе единственную свечу и разместил ее у окна, обращенного к лесу. Затем устроился рядом на стуле.
Сидя в одиночестве в этом доме, ожидая того, что неминуемо должно было произойти, он разминал свои искалеченные пальцы и вспоминал день, когда пришел в деревенскую церковь. Он, беглец из лагеря смерти, был страшно голоден; он искал хоть какую-нибудь еду. Увидев церковь, он заглянул внутрь и обнаружил, что она совершенно пуста. Всех служителей арестовали и увезли. В домике приходского священника, стоявшем рядом с храмом, он нашел церковное облачение, еще хранившее человеческое тепло, и, побуждаемый скорее крайней нуждой, чем каким-нибудь обдуманным планом, быстро переоделся. Его собственная одежда истрепалась так, что о починке не могло быть речи, к тому же она за версту выдавала в нем беженца, притом очень подозрительного толка, да и ночи были крайне холодные. Здесь же, в храме, Авраам придумал уловку в виде повязки на горле – в военное время она не вызывала бы много вопросов. Даже притом что он не произносил ни слова, прихожане восприняли его как нового священника, присланного свыше, – возможно, потому, что жажда веры и покаяния особенно сильна в самые темные времена, – и потянулись на исповедь. Они истово оглашали свои грехи перед молодым человеком в пасторском одеянии, хотя все, что он мог предложить взамен, – жест отпущения, сотворенный искалеченной рукой.
Сетракян не стал раввином, как того хотела его семья. И вот теперь он оказался в роли священника – это была совсем другая роль, но все же какую-то странную схожесть можно было усмотреть.
Именно там, в покинутой церкви, Сетракян начал бороться с воспоминаниями, с теми картинами, что запечатлелись в его памяти, картинами настолько чудовищными, что временами он поражался: неужели все это – от садизма нацистов до гротескной фигуры огромного вампира – имело место в реальности? Единственным доказательством, которым он располагал, были его искалеченные руки. К тому времени сам лагерь смерти, как ему рассказывали беглецы, которым он предоставлял «свою» церковь в качестве пристанища, – крестьяне, спасавшиеся от Армии Крайовой, дезертиры из вермахта или даже из гестапо, – был стерт с лица земли.
После захода солнца, когда глухая ночь овладела округой, над фермой воцарилась жуткая тишина. Сельская местность во мраке может быть какой угодно, вот только безмолвной ее не назовешь, однако в зоне, окружающей бывший лагерь смерти, не разносилось ни звука. Здесь было пугающе и даже как-то величественно тихо, словно сама ночь затаила дыхание.
Гость появился довольно скоро. Сначала в окне возникло его бледное – цвета мучного червя – лицо, подсвеченное сквозь тонкое неровное стекло мерцающим пламенем свечи. Сетракян оставил дверь незапертой, и гость вошел. Он двигался скованно, как если бы приходил в себя после тяжелой, изнурительной болезни.
Сетракян повернулся, чтобы встретить пришельца лицом к лицу, и от изумления его охватила дрожь. Перед ним стоял штурмшарфюрер СС Хауптманн, его бывший лагерный «заказчик».
Этому человеку были подведомственны как плотницкая мастерская, так и все так называемые «придворные евреи», которые обслуживали своими умениями и мастерством разнообразные прихоти эсэсовцев и украинских вахманов. Его черный, всегда безупречно отглаженный шутцштаффелевский[11] мундир, столь хорошо знакомый Сетракяну, превратился в лохмотья; рукава свисали рваными лоскутами, обнажая безволосые предплечья, и на обеих руках хорошо были видны эсэсовские татуировки – сдвоенные зигзаги молний. Отполированные пуговицы исчезли, ремень и фуражка тоже. На потертом черном воротнике сохранилась эмблема в виде черепа на скрещенных костях, характерная для подразделений СС «Мертвая голова». Черные кожаные сапоги, всегда начищенные до нестерпимого блеска, давно растрескались, к тому же их коркой покрывала грязь. Руки, рот и шею штурмшарфюрера усеивали черные пятна – то была спекшаяся кровь недавних жертв. Над его головой тучей вились мухи, создавая нечто вроде черного нимба.
В длинных руках штурмшарфюрер держал два больших джутовых мешка. С какой такой стати, подивился Сетракян, бывший офицер СС принялся собирать землю на территории, которая когда-то была лагерем Треблинкой? Зачем ему эта жирная почва, удобренная газом и пеплом геноцида?
С высоты своего роста вампир уставился на Сетракяна отсутствующим взглядом; глаза его были красными, даже скорее ржавыми, чем красными.
Авраам Сетракян.
Слова лились откуда-то извне, явно не изо рта вампира. Окровавленные губы даже не шевельнулись.
Ты избежал пылающей ямы.
Глубокий и мощный голос звучал теперь внутри Сетракяна, он резонировал во всем организме, словно позвоночник Авраама превратился в камертон. Это был тот самый многоязыкий голос.
Голос гигантского вампира, с которым Сетракян столкнулся в лагере. Этот вампир и говорил с ним сейчас – через посредника в виде Хауптманна.
– Сарду, – произнес Сетракян.
Он обратился к вампиру по имени оболочки, которую тот избрал своим обиталищем, – оболочки Юзефа Сарду, легендарного благородного великана.
Я вижу, ты одет как человек сана. Ты когда-то говорил о своем боге. Ты и вправду веришь, что это он спас тебя от пылающей ямы?
– Нет, – ответил Сетракян.
Ты по-прежнему хочешь уничтожить меня?
Сетракян промолчал. Но ответом было – «да».
Тварь, казалось, прочитала его мысли – в ее голосе забурлило нечто, что можно было бы назвать удовольствием.
Ты цепок, Авраам Сетракян. Как осенний лист, который отказывается упасть с дерева.
– И что теперь? Почему ты все еще здесь?
Ты имеешь в виду Хауптманна? Его задачей было облегчить мои дела в лагере. В конечном итоге я обратил его. И тогда он стал кормиться молодыми офицерами, к которым ранее благоволил. У него объявился вкус к чистой арийской крови.
– Тогда… Тогда есть и другие? Комендант. И лагерный врач.
«Айххорст, – подумал Сетракян. – И доктор Древерхавен. Да, пожалуй».
Он слишком хорошо помнил обоих.
– А Штребель и его семейство?
Штребель вовсе не интересовал меня. Разве что в качестве еды. Такие тела мы уничтожаем сразу после кормежки, прежде чем они успеют обернуться. Видишь ли, с пищей здесь стало скудновато. Ваша война – большое неудобство. Зачем мне лишние рты?
