«Вот уж не ведал, что цветочка напугаюсь», – ворчал про себя Христоф, затягивая тесемки. Грубая мешковина была не так толста, чтобы избавить его от тревоги.
Он чуть отступил, чтобы поглядеть, что получилось, и остался доволен: мешок как мешок, мало ли таких?
С лопаткой в одной руке, с мешком в другой садовник пустился в обратный путь. Рыжее светило валилось за горизонт, утягивая за собой день со всеми его звуками. Травы мрачнели, тропинка растворялась в сумерках.
То и дело приходилось проверять мешок. Копошение внутри не утихало ни на миг. Садовник холодел – и все же посмеивался себе в усы. Он вспомнил, как мальчиком носил матери цветы. Он спускался в самые глубокие балки, где даже в знойные месяцы не засыхала грязь; протискивался в укромные расщелины, чтобы вскарабкаться на скалу и оказаться среди лугов, ведомых лишь небу и птицам; он кружил часами по чащобам, меж россыпей звериных следов; забирался в топи, медля перед каждым шагом и боясь оступиться, – и неизменно возвращался с букетом, которому все дивились. В их семье не знали подарка дороже.
Вот и в этот летний день Христоф выискал в глуши нечто особенное.
«Уж свинье-то она придется по душе», – подумал он.
И тогда солнце рухнуло.
Он вошел в город вместе с темнотой. Ночной Герцбург был шумней и ярче дневного. У каждого фонаря, как разомлевшие от нектара мотыльки, вились продажные женщины и пьяные мужчины. Гудели кабаки.
Христоф искусно обходил все ловушки, едва их замечая, и вскоре был у ворот сада. Привратник дремал в своей будочке. Садовник не стал его будить. Опасливо озираясь, он без фонаря прошел в дальний угол сада, где находилась его личная оранжерея. Ночь превратила прозрачную призму в угрюмый склеп. За толстым ее стеклом дремали самые редкие и капризные цветы. Луна, если выползала из-за небесных хребтов, бросала на оранжерею быстрый взгляд, но не могла ничего рассмотреть и в раздражении удалялась.
Старик опустил свою ношу наземь и стоял в раздумьях. Возиться впотьмах было слишком опасно, ждать до утра – немыслимо. Он ведь ничего, ничего не знал об этом растеньице! Что питало его корни? Оно могло погибнуть до рассвета. Из мешка и так уже не доносилось никаких звуков.
И он решил работать тут же, ночью. Сходил за фонарем и зажег его, но приглушил свет тряпкой.
Внутри оранжереи, в душных потемках, разрыхлил клочок жирной почвы и вышел за саженцем с лопаткой наготове.
Он намеревался развязать тесемки, но этого не понадобилось.
Что-то светлое метнулось из мешка и вцепилось ему в голень крепкой, бульдожьей хваткой. Боль брызнула в голову жгучей струей. Старик охнул и ударил, не целясь, лопатой. Затрещали чьи-то кости; садовник мгновенно потерял равновесие и упал навзничь. Брыкаясь, взметывая ладонями землю, он отполз, и луна, будто в зеркало, смотрела в его побелевшее лицо.
Ошеломленный, он не сразу пришел в чувство. Нападение застало его врасплох: смерть из мешка предназначалась другому.
Он приподнялся на локтях. Ногу ломило страшно.
Ручонка плясала в серебристом лунном свете, словно крестьяночка на празднике урожая – далеко выбрасывая пальцы, неистово изгибаясь, виясь полоской алебастровой плоти. Эта танцовщица не потела, не шелестела юбками. Христоф видел каждую линию на детской коже, и ему мерещилась улыбка идиота.
«А подарочек-то подороже будет, чем я думал», – пробормотал он, опомнившись.
Голень распухла, но, прежде чем заняться ею, старик прохромал в сарайчик за прозрачным колпаком, о котором вспомнил только сейчас, и набросил его на ручонку. Та яростно забилась о стекло. Христоф заспешил: два пальчика, перебитые лопатой, и так уже не двигались.
Теперь он работал осторожнее, и повозиться пришлось изрядно. Но, когда забрезжила утренняя заря, садовник спал тяжелым сном в своем домике, а саженец ворочался в новой почве – среди орхидей и глициний. Никто бы его там не нашел: подмастерьям в оранжерею ходу не было.
На следующее утро Христоф дал, по своему обыкновению, имя новому цветку. Он остановился на Катерине: так звали дочку почтмейстера.
Сначала старик обильно полил Катерину водой, чтобы проверить свои догадки. Вечером ее кожа одрябла и покрылась пятнами, здоровые пальчики стали тоще, а один из сломанных показал кость. Христоф это предвидел. Его собственные руки дрожали, когда накреняли над грядкой ведро со свиной кровью. Катерина примеряла багровое платье, кокетливо извиваясь. Сквозь стекло просачивались солнечные лучи и скользили меж ее пальцев.
Цветовод легко переносил смрад, но не волнение – его мутило.
Новое утро принесло ликование и ужас. Догадка его была верна: Катерина оправилась и даже будто подросла, ноготки ее стали длиннее и крепче. Но обок основания проклюнулась дюжина ее копий – совсем крошечных и похожих на птичьи лапки. Все непрестанно шевелились.
Христоф порадовался в сердце, но поливал не так обильно, как в первый раз.
«Ничего, ничего, уж вы напьетесь еще кровушки настоящей свиньи», – цедил он сквозь зубы.
Всем помощникам садовник дал срочное увольнение. Достать свиную кровь было нетрудно: он, случалось, и не такое просил у крестьян, если растение попадалось прихотливое. Иное дело – идти через весь город с ведром в руках и даже в саду таиться от чужих глаз.
Отростки Катерины быстро ее догнали и, к облегчению Христофа, больше не вырастали. Он наловчился подрезать ножницами новые всходы: те упрямо взрывали почву, как бы бережно он ни поливал. Хватало и нескольких капель темной влаги, чтобы вылезли две-три лапки.
Среди живой зелени теплиц, синевы неба, желтизны нарциссов и багрянца роз белесая кожа ручонок казалась напоминанием о смерти. И Христоф верил, что скоро составит свой лучший букет.
Иногда Лео чувствовал себя глупо и неловко, когда они вот так смотрели друг на друга. Но лишь иногда.
Он мог, казалось, часами блуждать взором по ее мягким чертам. От лилейных щечек к вишневому разрезу рта, вскользь по изящному подбородку и вверх, к пламени локонов, а оттуда – к глазам, всегда к глазам… Лео смущался – ведь и его изучали тем же манером. Он не знал, какие образы кроются за серыми радужками на самом деле, – и не хотел догадываться.
Лиза опиралась на подоконник, маня обнаженной кожей под дерзко задранными рукавами. Лазурное небо нависало над ними или свинцовое, багряное или вовсе бесцветное, но она сидела только так. В его присутствии лучше думалось: до глупости влюбленное лицо настраивало на благостный лад.
Она говорила:
– Леонард, ну что же вы молчите, как дурак. Показывайте, что принесли на этот раз.
И он показывал.
Лео часто стоял вот так под ее окнами. Чуть выдавалась свободная минутка – он покидал контору, где служил писарем, и бежал через дорогу. Там за кованой решеткой ограды, словно рыцарь в латах, возвышался дом хозяина Гюнта. Искушение войти через калитку было очень велико, но Лео оставался благоразумен. Поступи он так опрометчиво – тотчас натолкнулся бы на служанку или, того хуже, на самого Гюнта. И тогда тайным посещениям пришел бы конец. Поэтому он лишь бросал на особняк нарочито небрежный взгляд, направлялся же в сторону площади – по тротуару, как и положено.
