— И все же постараемся сделать все возможное.
Мы стали возиться с первой боковой стенкой. На это ушло много времени. Шкаф выглядел ужасно, но все же стоял. Мы перешли к следующей стенке.
— Придется признаться, что эта работа не по моей части, — заметил Роман. — Но у вас талант. Вы настоящая мастерица на все руки.
— Я в этом не разбираюсь. Мой единственный талант не имеет никакого отношения к тому, что я должна делать.
— Вы еще никогда не говорили таким усталым тоном. Неужели дел, которые вы должны делать, так много?
Я едва не расхохоталась, вспомнив, что нужно суккубу для выживания.
— Можно сказать, да. Впрочем, как и всем.
— Да, конечно, но нужно отделить их от вещей, которые вам хочется делать. Не запугивайте себя необходимостью. Иначе жизнь теряет смысл. Превращается в выживание.
Я закрутила винт.
— Господин Декарт, ваше глубокомыслие мне не по зубам.
— Не увиливайте. Я говорю серьезно. Чего вы хотите от жизни на самом деле? Какого будущего ждете? Неужели вы собираетесь работать в книжном магазине до самой смерти?
— Ну, во всяком случае, какое-то время. А что? Вам это не нравится?
— Нет. Просто это не слишком серьезная профессия. Способ убивать время.
Я улыбнулась.
— Нет, это не так. А даже если и так, не слишком серьезные вещи тоже могут доставлять удовольствие.
— Да, но я обнаружил, что многие люди мечтают совсем о других занятиях. О слишком безумных, слишком трудоемких или таких, которыми можно заниматься только далеко от дома. Работник бензозаправки мечтает стать рок-звездой. Бухгалтерша жалеет, что изучала бухучет, а не историю искусства. Люди отказываются от своей мечты, потому что считают это невыполнимым или откладывают на потом.
Роман отвлекся от работы. Его лицо снова стало серьезным.
— Так чего вы хотите, Джорджина Кинкейд? Какова ваша безумная мечта? Мечта, которую вы считаете несбыточной, но продолжаете лелеять в глубине души?
Честно говоря, больше всего на свете мне хотелось любить и быть любимой, безо всех этих сверхъестественных сложностей. «Мелочь по сравнению с его великими примерами», — грустно подумала я. Мечта была не безумная, а просто невозможная. Я сама не знала, почему в последнее время так хотела любви. Может быть, я пыталась таким образом компенсировать неудачу своего брака со смертным, который сама же и разрушила. Или за прошедшие годы пришла к выводу, что любовь может приносить большую радость, чем удовлетворение физиологических потребностей. Впрочем, нельзя сказать, что это занятие мне не нравилось. Вызывать желание приятно, именно этого жаждет большинство смертных и бессмертных. Но любовь и физическое влечение — разные вещи.
Логично было бы вступать в связи с другими бессмертными, однако служители ада не отличались постоянством и надежностью. За прошедшие века у меня было несколько таких романов, но они закончились ничем.
Однако говорить об этом с Романом не имело смысла. Поэтому я призналась в своей второй по значимости мечте, удивленная собственной горячностью. Люди редко спрашивали, чего я хочу от жизни. Гораздо чаще задавали вопрос, какое положение я хотела бы занимать в обществе.
— Ну, если бы я не работала в книжном магазине, хотя мне там очень нравится, то хотела бы стать хореографом и ставить танцы в стиле лас-вегасских шоу.
Лицо Романа расплылось в улыбке.
— Ну, вот видите? Именно о таких невозможных вещах я и говорю. — Он наклонился вперед. — И что удерживает вас от танцев топлесс в костюмах из блестящей мишуры? Риск? Приверженность традициям? Страх перед чужим мнением?
— Нет, — грустно ответила я. — Просто я этого не умею.
— Неумение — это…
— Я не умею ставить танцы, потому что не могу описать их движений. Я пыталась, но ничего не вышло… Я не умею создавать, вот в чем дело. Не умею создавать новое. Творец из меня никудышный.
Он нахмурился.
— Не могу поверить.
— Нет, это правда.
Когда-то мне сказали, что бессмертные вообще не способны к творчеству: мол, это отличает их от смертных, которые должны оставить что-то после себя. Но я знала бессмертных, которые умели придумывать новое. Например, Питеру нравилось готовить. Хью использовал человеческое тело как холст для живописи. А я? Я не умела творить даже тогда, когда была смертной. Так что дело заключалось во мне.
— Если бы вы знали, я пыталась заниматься творчеством… Ходила на курсы рисования. Брала уроки музыки. Но в худшем случае терпела оглушительное фиаско, а в лучшем — слепо копировала произведение какого-нибудь гения.
— Но с этим шкафом вы не ударили в грязь лицом.
— Чужой проект, чужие указания… Это мне по плечу. Я сообразительна, наделена здравым смыслом, понимаю людей и могу с ними общаться. Могу подражать, могу научиться что-то делать правильно. Взять хотя бы косметику. Я умею красить глаза так же, как и остальные девушки, работающие в магазине, если не лучше. Но при этом пользуюсь чужими идеями. Например, иллюстрациями в журнале. Не могу придумать ничего своего. Лас-Вегас? Я могла бы танцевать в шоу, причем очень неплохо. Могла бы стать звездой любого ревю, исполняя танцы, которые поставил кто-то другой. Но сама не в состоянии придумать ни нового па, ни новой комбинации этих па.
С боковой стенкой было покончено.
— Не верю, — возразил Роман. Страстность, с которой он защищал меня от самой себя, была очаровательной. — Вы живая и умная. Очень сообразительная. Вы должны дать себе шанс. Начать с чего-то небольшого, а потом идти дальше.
— Вы хотите сказать, что нужно верить в себя? В то, что совершенству нет предела?
— Нет, я хочу сказать, что уже поздно и мне пора. Что шкаф собран и что я чудесно провел вечер.
Мы встали, подняли шкаф и прислонили его к стене гостиной. Потом сделали шаг назад и молча изучали его. В осмотре приняла участие даже Обри.
Все полки стояли под разными углами. Одна боковая стенка почти совместилась с краем задней, зато вторая отошла от нее на четверть дюйма. В задней панели зияло шесть дыр. Но хуже всего было то, что шкаф заметно дал крен влево.
Я непроизвольно расхохоталась. Через мгновение Роман последовал моему примеру.
— О боже, — наконец проговорила я, вытирая слезы. — Ничего страшнее в жизни не видела.
Роман открыл рот, собираясь возразить, но передумал.
— Вполне возможно. — Он отдал мне честь. — Но я думаю, он выдержит, мой капитан!
Мы отпустили еще несколько добродушных шуток, а потом я проводила Романа до дверей, вспомнив, что должна вернуть ему пальто. Он продолжал острить, но был расстроен неудачей со шкафом сильнее, чем я. Считал, что подвел меня. Почему-то его смущение казалось мне более привлекательным, чем остроумие и очаровательная бравада. Впрочем, они мне нравились тоже. Когда мы прощались, я смотрела на Романа и вспоминала его рыцарство и страстную веру в то, что я должна реализовать свою хрустальную мечту. Страх, который я неизменно ощущала в присутствии нравившихся мне мужчин, слегка утих.
