Оказалось, капитан на самом деле сообщил в милицию о подростке, сбежавшем из дома, и первый раз его чуть не поймали на посту ГАИ у выезда из города. После этого все опасные места он обегал стороной и часто сворачивал с дороги в лес, когда замечал подозрительную машину. Тогда он еще не знал, что и родители заявили о пропаже сына и, оказывается, за ним началась настоящая погоня.
К обеду он сильно проголодался и, огибая притрактовые деревни, почти не сбавляя скорости, заскакивал в огороды, рвал огурцы с грядок, лук и горох, набивал под рубаху и ел на ходу. А вечером вообще повезло, высмотрел курятник, стащил из гнезда девять яиц, которые выпил на бегу, и не останавливался уже до самого утра. И все-таки за сутки не добежал до Калинина, одолел только сто шестьдесят километров. Усталости он не чувствовал, мысль, что сегодня последний день приема в суворовское, подстегивала его всю дорогу, и тут, когда оставалось всего-то тридцать верст, полетел, несмотря на опасность быть схваченным. Скорее всего на таком расстоянии его никто не ждал и не ловил, и Герман благополучно добежал до областного города и тут заблудился, поскольку не ожидал, что он такой огромный и запутанный. Потеряв часа три драгоценного времени в лабиринтах улиц, он так и не сумел отыскать нужной и впервые за всю дорогу обратился за помощью. Какой-то мужик на остановке посадил его в троллейбус и назвал место, где сойти.
В пятом часу, когда в здании училища было пусто и гулко, Шабанов предстал перед дежурным офицером.
– Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? – переводя дух, спросил он.
– Обращайся, – разрешил дежурный.
– Где приемная комиссия?
Тот внимательно осмотрел подростка, спросил фамилию и глянул на часы. «Сейчас скажет – опоздал, – подумал Герман. – Прием закончился».
– Прием закончился, – сообщил дежурный. – Ты зачислен вне конкурса личным приказом начальника училища. Занятия с первого сентября. Надо прибыть без опозданий коротко подстриженным и с комплектом учебников для девятого класса. Я буду твоим начальником курса. Ну, или классным руководителем, понял?
– Понял! Тогда я побежал домой! – сказал Герман и ломанулся в двери.
– Отставить! – рявкнул лейтенант. – В армии на все спрашивается разрешение старшего. Отработаем азы устава – подход к начальнику ты знаешь, отработаем отход. Должен сказать – «Разрешите идти, товарищ лейтенант?» Если разрешу – пойдешь. Ясно?
– Так точно! Разрешите идти, товарищ лейтенант?
– Отставить! Смотреть при этом нужно браво и весело! Тебе что, военные порядки не нравятся?
– Нравятся, товарищ лейтенант!
– Тогда смотри весело и браво!
– Разрешите идти, товарищ лейтенант?! – Герман вытаращил глаза и скривил улыбку.
– Не разрешаю! Размер головного убора, одежды и обуви?
– Не знаю…
– Почему не знаешь? Обязан знать! Кто тебе личные вещи покупает? Мама?
– Так точно!
– Ты что, маменькин сынок?
– Никак нет!
– А почему тогда тебя зачислили личным приказом начальника училища?
– Не знаю, товарищ лейтенант!
– Кто твой отец? Где работает? В обкоме?
– Никак нет, учителем труда и физкультуры.
– Почему тебя по всей области ищут, розыск объявили? Странный ты какой-то парень… На поезде приехал?
– Нет, бегом прибежал.
Дежурный что-то понял, однако не поверил.
– Двести километров и все бегом? За сутки?.. Ты что, чокнутый?
– Учиться хочу, товарищ лейтенант! А разнарядки нет и времени не оставалось, дрова колол…
– Потом я с тобой разберусь… Ну, иди сюда, мерку сниму!
Дежурный долго и бестолково обмерял его, потом придирчиво разглядывал документы, попутно объясняя положения устава, и наконец отпустил, окончательно обескураженный и невеселый.
В то время Шабанов был настолько счастлив, что не придавал значения назойливости офицеров – капитана из военкомата и дежурного по училищу. Все, что они делали, казалось правильным и не подвергалось сомнению, поскольку он вступал в совершенно иную жизнь и жаждал ее. А заряд выносливости и терпения был настолько велик, что он готов был вынести даже откровенные издевательства, относясь к ним с детской философией и непосредственностью. И лишь потом, спустя несколько месяцев, когда он всецело вкусил армейской жизни и навсегда распрощался с детством, пришло взрослое осмысление уставной жизни и понятия военной карьеры. Эти первые офицеры, с которыми свела судьба, были явными неудачниками, однако доставали мальчишек вовсе не из желания покуражиться или показать свою власть; они завидовали их будущему, точнее, даже возможности будущего, или состоянию детства, куда они уже никогда не могли вернуться, обремененные прожитым и не удавшейся службой. Они слишком рано натянули на себя одеяло взрослого мироощущения и неожиданно для себя не согрелись под ним, а задохнулись от недостатка вольного воздуха.
Тогда Шабанов прощал их от незнания предмета; потом – из детской жалости к судьбе обделенных, которым всегда хочется кинуть в шапку копеечку.
Домой он прибежал через двое суток, застал лишь сестру, выпил кружку молока и рванул в лес, где мать с отцом готовили дрова. Ни слова не говоря, взял колун и принялся крушить чурки.
Мать в летние каникулы успокаивалась, от обыкновенной крестьянской работы у нее приходили в норму издерганные нервы, и она становилась необычно ласковой, сердобольной и чуткой. Поглядев, с какой веселой и звонкой силой отскакивают поленья, она все поняла и, улучив минуту, тихо порадовалась за сына.
– Как же тебе удалось, Германка?.. У нас из военкомата были, сначала ругались, потом сказали, как начальник училища узнал, что ты в Калинин побежал за двести верст – сразу зачислил. Этот парень, говорит, должен учиться! Десяток блатных выгоню – его возьму одного! Так уж радостно за тебя стало!.. Жалко отпускать из дому, но иди, коль сам все сделал. Только отцу ничего не говори, пока сам не спросит. Его тут по милициям затаскали, переживает сильно… Пойди, поешь. Там, правда, один хлеб остался, но это зайчик послал…
В тот день отец и словом не обмолвился, хряпал березы на землю, распускал на чурки и, выжав потную рубаху, жадно хватал ледяную, родниковую воду из ведра. В сторону сына даже глаз не поднял за весь день, и когда свечерело, сунул мотопилу в телегу, подождал, когда сядет мать, и понукнул школьного мерина. Герман остался в лесу и, едва телега скрылась, отшвырнул колун и повалился на кучу свежерасколотых дров. Березовый сок давно уже отшумел в древесине, однако сохранился его сладковатый, чистейший запах, который дразнил воображение и одновременно навевал безмятежный и такой же вкусный сон. И под корой, сорванной с поленьев, еще оставалась хоть и жестковатая, но еще сладкая кашица, которой, если сдирать зубами и глотать не жуя, можно насытиться, не просыпаясь.
