«А как там Овидий? – спросила я, делая глубокий вдох. У меня слезы выступили от смеха. – Ты написал здесь имя Овидия. Овидий здесь популярен? Могу тебе сказать, что в Риме никто не посмел бы написать его имя на такой табличке. Представляешь, я даже не знаю, жив ли еще Овидий, и это очень плохо. Овидий учил меня целоваться, когда мне было десять лет и я читала „Науку любви“. Ты когда-нибудь читал „Науку любви“?»
Его манеры изменились. Он смягчился, я видела, что у него появилась надежда – надежда, что я смогу стать для него хорошей хозяйкой. Но он не позволял себе в это верить.
Торговец ждал малейшего сигнала к действию. Он определенно понимал, о чем мы говорим.
«Слушай же, наглый одноногий раб, – сказала я. – Если бы я думала, что ты хотя бы сможешь по вечерам читать мне Овидия, я купила бы тебя на месте. Но из этой таблички следует, что ты прославленный Сократ и Александр Великий в одном лице. В какой войне на Балканах ты служил оруженосцем? Почему ты попал в руки этого скромного торговца, почему тебя не взяли в хороший дом? Кто в это поверит? Если бы слепец Гомер спел такую абсурдную сказку, люди бы встали и вышли из таверны».
Он пришел в бешенство от разочарования.
Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить его пыл.
«Черт возьми, что случилось с твоей ногой? – спросила я. – Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?»
Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота, раб медленно и терпеливо объяснил:
«Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римским господином Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло на Пентеликоне, на горе…»
«Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон», – заметила я.
Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы, попросил:
«Заставьте торговца принести пергамент и чернила. – Он говорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы, причем без всякого усилия. – Я напишу вам по памяти „Науку любви“ Овидия, – мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже было подвигом. – А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданную Ксенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господин обращался со мной как с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Я писал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что он так хотел».
«Вот оно что…» – в голосе моем явно слышалось облегчение.
Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный, попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая с воодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух.
«А в постели? Как у тебя получается в постели?» – спросила я, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос.
Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрыл глаза и нахмурился.
Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет, пергамент и чернила и поставил все это на мостовую.
«Давай, пиши, – велел он рабу. – Пиши для этой женщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу».
Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула на раба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговца и окинул его презрительным взглядом.
«Девушки-рабыни с тобой в безопасности? – снисходительно поинтересовалась я. – Или тебе нравятся мальчики?»
«Мне можно полностью доверять! – сердито заявил раб. – Я не способен замышлять преступления против своего хозяина».
«А если я захочу взять тебя в постель? Я – хозяйка дома, дважды вдовела, живу одна, и я – римлянка».
Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоции отразились на нем – грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего – растерянность?
«Ну?» – спросила я.
«Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вам гораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов в жизнь».
«Понятно, – кивнула я. – Тебе нравятся мальчики».
«Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я больше ничего не знаю. И мне больше ничего не нужно».
Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза. Очаровательная афинская скромность.
Я жестом велела ему сесть.
Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, если учесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкий табурет и шатающийся стол.
Он взял перо и быстро написал на безупречном греческом языке:
«Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму, обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек на себя собственную гибель?»
Чуть ниже приписал по-латыни:
«Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечего страшиться?»
Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески:
«Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашим великим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются на это, учитывая свои достижения в прочих искусствах?»
Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него просто влюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула в обращенные ко мне зеленые глаза.
«Как ты до этого дошел? – спросила я. – Лавка рабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь».
Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть.
«Не могу ничего вам ответить, – сказал он. – Скажу только, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели, окруженный семьей. А я оказался здесь».
«Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?»
«Отпустил, госпожа, и выделил мне средства».
«Что же произошло?»
«Больше я ничего не могу сказать».
«Почему? Кто тебя продал? Зачем?»
«Госпожа, – сказал он, – прошу вас, оцените мою верность дому, где я прослужил всю жизнь. Большего я сказать не могу. Если я стану вашим слугой, я буду столь же верен и вам. Ваш дом станет моим домом, священным для меня во всех отношениях. Что бы ни произошло в его стенах, в них оно и останется. Я говорю о добродетели и доброте моего господина, потому что это правда. Позвольте мне больше ни о чем не рассказывать».
Возвышенная греческая мораль.
«Пиши еще, быстрее!» – воскликнул работорговец.
«Успокойтесь, – ответила я ему. – Он написал достаточно».
Прекрасный темноволосый раб, этот соблазнительно красивый одноногий мужчина, погрузился в скорбь и смотрел вдаль, на Форум, где у начала улицы взад-вперед сновали люди.
«А что мне делать, будь я свободен? —спросил он, глядя на меня несколько свысока от сознания своего полного одиночества. – Целыми днями переписывать книги у торговцев за гроши? Писать письма? Мой господин рисковал своей жизнью, спасая меня от кабана. Я служил под командованием Тиберия в Иллирии, где с пятнадцатью легионами он положил конец мятежам. Я отрубил человеку голову, чтобы спасти своего господина. И кто я теперь?»
