По счастью, оказалось, что один мужик едет в нужную сторону и подвезти барина считает за удачу. Устраиваясь поудобнее на соломе, сверху которой приятно случившийся автомедонт постелил неожиданно чистую ряднину, Рязанов спросил, не боится ли тот часом медведя.
— Эфтого ведмедя бояться нам ни к чему, — сказал мужик и поправил рядом с собою в сене топор. — Опять же, барин, еще надо поглядеть, есть тот ведмедь или вовсе нету. Мало ли что брешут.
«А что, коли мужик меня сейчас топором по голове, оберет, разденет, а потом за ногу да в кусты? — подумал вдруг Рязанов. — И верно… Барин приезжий, хватятся когда еще… Ах нет, меня же видали многие на станции, и молодой человек, что рассказывал про медведя, вспомнит, случись что, и меня, и мужика…»
В специально нашитом кармане под полою у Ивана Ивановича помещался револьвер, подаренный по случаю шефом жандармов Александром Романовичем Дрентельном. Дрентельн встречался с Рязановым в Летнем саду и неожиданно преподнес тому подарок — английский револьвер, весьма изящный и маловесомый, сказав при этом:
— Вот, Иван Иванович, Томилин (Рязанов и не ведал, кто таков этот Томилин) привез мне из Лондона два, а на что мне два? Возьмите один, авось пригодится — супротив разной нигилятины.
Последнее слово Александр Романович произнес с улыбкою.
— Модель незнакомая, — признался Рязанов.
— Трэнтера изделие. Калибр хорош, Иван Иванович: английский трехсот двадцатый, — сказал Дрентельн. — Если бы в Федор Федорыча, не приведи бог, из такого стреляли, был бы он уже на небеси.
— Тьфу-тьфу, — поплевал Рязанов.
Засулич в самом деле стреляла в Трепова из обыкновенного «бульдога», каковым, известно, лишь собак пугать. Хотя потом писали, что «из револьвера, заряженного пулями большого калибра». Стреляла в упор, с расстояния полушага.
И надо ж тому было случиться, что спустя всего лишь час с небольшим в шефа жандармов стрелял молодой Мирский, нагнав на лошади его карету. По счастью, первая пуля разбила окна и прошла сквозь весь салон, не задев Александра Романовича, а вторая застряла в барабане, посему Мирскому оставалось лишь ускакать и скрыться. Все бы ничего, но в карете вместе с Дрентельном должен был сидеть тогда именно Рязанов, и слава богу, что его задержали непредвиденные обстоятельства. Таким образом, ни Рязанов, ни Дрентельн не разделили горькой судьбы барона Гейкинга, Никонова или заколотого кинжалом генерал-адъютанта Мезенцова, и одному Господу было ведомо, для чего сохранила их судьба, точно так же как сохранила она государя императора, в коего год спустя безуспешно стрелял Соловьев. Это было уже третье чудесное спасение государя, и ничего удивительного — все знали о предсказании гадалки, что русский царь падет лишь после восьмого посягновения.
…Незаметно нащупав дареный револьвер и тем немало успокоившись, Рязанов обнаружил, что мужик тем временем уж добрался до самой середины рассказа о волках, которые задрали «об этом годе» Сеньку Балухтина и малого его, когда их по дрова черт понес.
— И что же, так-таки растерзали?! — спросил Рязанов, принимая таким образом участие в разговоре.
— Одни шапки и нашли да клочья, что от зипунов остались. Говорят, волк все напрочь рвет, что человеком пахнет.
— А шапки? Отчего же шапки остались?
— А бог их знает, барин, — сказал мужик в недоумении. — Должно, волки шапок не жрут.
— Тебя звать-то как? — спросил Иван Иванович уже более благодушно.
— Харитоном звать. А фамилие мое Червяков.
— Эк тебя угораздило, братец.
— А что? Фамилие как фамилие, обычное. У нас вона при переписи мужикам таких напридумывали, что и стыдно сказать.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Рязанов. — Которых же?
— Длинногрызов, Свербило, Репоедов, Папаримский, — принялся перечислять мужик. — Потом Выньмиглазов. Черномордин еще. В Верховках, так там деда одного вовсе фамилие Бусурманский. Приписали, а он тихой такой дедунюшка… Угораздило же бедненького.
Автомедонт задумался — должно быть, над горькой долей дедунюшки Бусурманского. Телега поскрипывала и постукивала, дорога свернула в лесок; навстречу попались два мужика, несшие на прутьях целые гирлянды раков. Подумавши, мужики сняли шапки и поклонились, Рязанов благосклонно покивал в ответ и крикнул:
— Неужто руками словили, братцы?
— Куды ж там руками, — отозвался один мужик, бельмастый и рябой, отвратный до ужаса, сущий варнак. — Лягуху ободрали да притушили на солнышке, рак, знамо, и полез на яе. Не купишь ли, барин?
— В другой раз, сейчас мне раки ни к чему.
— Ну, было бы сказано, — заключил мужик.
В самом деле, явиться к Миклашевским с гирляндою раков вряд ли было бы пристойно и, пожалуй, вызвало бы смех: что же, у Миклашевских дворни недостает — раков в случае надобности наловить? Мужики остались позади, а возница рассудительно заметил:
— По мне так, век их не будь, ентих раков… Мяса в их почитай что и нетути, одна возня, а вид поганый, словно паук какой. Лапами скребет, усищи… тьфу!
— Не едал ты, брат, устерсов, — с улыбкой сказал Рязанов.
— Это кто?
— Это, брат, вроде ракушки, что у нас в речках живет, только морская. Ее прямо живую открывают и едят.
— Тьфу ты! — удивился мужик. — А на што?
— Деликатес. Вкусно. Больших денег стоит.
— Нам то непонятно, — буркнул мужик. — С голодухи еще ладно, с голодухи чего не съешь. Вон прошлый год-то неурожайный был… Мы ладно, а бяковские с серафимовскими по весне шапки поснедали…
На эту фразу Рязанов не нашелся что сказать — в самом деле, не рассуждать же с мужиком о том, что всем в свою меру голодно и что Милютин, к примеру, из-за неурожая урезал бюджет военного министерства.
— И что, в самом деле кушать было нечего? — спросил он наконец.
— Кому как, барин, — отвечал мужик со вздохом. — Кому как. Оно, конечно, трудно понять: волки шапок не ядут, а люди — вона… Всяко бывает. Ну да не пропали Божией милостью. Кого Господь в зиму прибрал, а там, глядишь, опять лето.
Иван Иванович вспомнил, как ему рассказывала о своей поездке в деревню Аглая. Если сам Рязанов обыкновенно посещал сельскую местность ради отдыха или поездки в гости, то Аглая Мамаева — с целью воспомоществования и изучения тамошней жизни. Рассказ ее был пылок и многословен.
— Я в первый раз в жизни очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей, — говорила Аглая, стоя у парапета набережной.
По реке плыл небольшой пароходик с гордым названием «Орфей»; с палубы глядели в воду два матроса.
