Связи. Между Бромом и Катриной, между Бромом и Шулером, между Бендиксом и Фенной, между мной и всеми ними. В этой паутине определенно что-то запуталось, и это что-то было источником всех бед. Из-за этого и умерли те мальчики.
Бром сказал, что Бендикс погиб из-за Шулера де Яагера.
Повернувшись на другой бок, я уткнулась лицом в подушку. Так я ни к чему и не пришла. Мысли впустую вращались по кругу. Тогда я решительно закрыла глаза и приказала себе: «Спи, спи, спи».
Но не спала.
Как можно спать под этими звездами, под безбрежным покровом черной ночи? Как можно спать, когда подо мной быстрый, немыслимо быстрый конь? Как можно спать, когда я слышу, как бьется его сердце – его дикое, дикое сердце?
Нет, это не его сердце. Это сердце мое. Потому что мое сердце – его сердце, а его сердце – мое. Мы – одно, мы едины.
Я резко села, открыла глаза, и утреннее солнце ослепило меня. Я проспала всю ночь, но не чувствовала себя отдохнувшей. Мне снился он, и его смех, и скачка на его лошади.
Я скрестила руки над сердцем, впитывая ладонями бешеный стук – стук копыт несущегося галопом скакуна.
Перестань думать о Всаднике как о свободе.
Но Всадник спас меня там, в лесу. Он отогнал от меня клудде.
(потому что всегда наблюдал за тобой с самого твоего детства и ты создала его из ничего)
Я замерла, попытавшись ухватиться за эту мысль, но она рассеялась, словно дым, не позволив себя вдохнуть. Сонная Лощина была местом волшебным, чары буквально витали тут в воздухе, но иногда эти чары могли затуманить тебе взор и не дать увидеть то, что находится прямо перед тобой.
(Вспомни ты должна вспомнить его есть что-то важное и тебе нужно это вспомнить.)
Вздрогнув, я вылезла из кровати, принялась одеваться в то же, что носила вчера, – и у меня возникло странное чувство, будто я заново переживаю минувший день. Я натягиваю мальчишескую одежду. У меня много вопросов, на которые нет ответов. Мне нужно поговорить с Бромом. Еще один мальчик мертв.
Пожалуйста, не нужно, чтобы каждый день был отныне таким. Пожалуйста, пусть клудде возьмет, что хочет, и покинет нас.
В какой-то момент я решила, что не верю словам Шулера де Яагера о проклятии, забирающем жертвы. Это же полная чушь и, кроме того – было бы невозможно сохранить что-то подобное в тайне в Сонной Лощине. Народ здесь слишком охотно верил в странное и сверхъестественное и очень любил рассказывать страшные сказки. Если бы из лесов регулярно появлялось какое-то существо и убивало ребенка, из этого сотворили бы легенду. Хенрик Янссен сказал, что обитатели Лощины принимают подобное как неотъемлемую часть своей жизни – и это было действительно так. Но никаких сказок, историй и легенд не существует; следовательно, это неправда, постановила я.
(А может, и правда, просто ты никогда об этом не слышала. Так тут тоже бывает. Есть глухие углы и тайны, никогда не всплывающие на поверхность. Взять хотя бы того же Шулера де Яагера. Он тебе родня, а ты и не знала.)
Я тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. Да, Сонная Лощина умела прятать то, о чем я могу никогда и не узнать. Но сейчас не тот случай. Слишком уж велик был секрет. Так зачем же Шулер де Яагер все это выдумал? Зачем наплел то, что так просто проверить? Стоило только спросить любую из деревенских сплетниц, и они с радостью выложили бы мне всю подноготную – если знали ее.
Но я решила, что не стану утруждаться расспросами. Шулер, несомненно, лгал, так что ни к чему было бы тратить целый день, сидя в душных гостиных, прихлебывая навязанный чай и волей-неволей выслушивая не то, за чем я пришла.
Но можно ведь что-нибудь разнюхать, подслушивая разговоры взрослых, когда они думают, будто рядом никого нет.
Мне вдруг пришло в голову отправиться к дому Кристоффеля ван ден Берга. Я могла бы сказать, что пришла принести соболезнования, и матери Кристоффеля пришлось бы пригласить меня в дом, хотя бы на пару секунд, и тогда бы я выяснила, растаяло ли тело Кристоффеля, как туша овцы и труп Юстуса Смита.
Это было бы ужасно, ведь Бром сказал, что отвез останки в дом ван ден Бергов, а значит, родителям Кристоффеля пришлось бы наблюдать, как тело их сына разлагается.
За столом уже никто не сидел, хотя блюда стояли, оставленные для меня. Я взяла все, что захотела, и ела, ела, пока впервые за целую – кажется – вечность не почувствовала: я наелась досыта. Так здорово оказалось есть не под пристальным взором Катрины, ворчащей по поводу количества еды на моей тарелке.
Катрина. Катрину я тоже хотела кое о чем спросить. Отодвинув опустевшее блюдо, я отправилась на ее поиски.
Она, конечно, сидела в гостиной и шила. Сидела в своем любимом кресле возле окна, откуда виднелась подъездная дорога, так что ома всегда знала, когда кто-нибудь направлялся к нам в гости.
«А еще отсюда можно высматривать своенравных внучек, являющихся домой позже, чем следует», – подумала я.
Сияло солнце, волосы бабушки золотились в его лучах, и казалось, что она коронована солнечным светом. Когда я вошла, она подняла глаза. Взгляд ее вновь скользнул по моим кудрям, и я заметила, как она подавила вздох.
– Ты заспалась, – сказала Катрина. – Уже почти десять.
– Я завтракала, – ответила я, хотя встала действительно много позже обычного.
Обычно я вскакивала с рассветом, потому что именно в это время вставал Бром. Он говорил, что фермер должен блюсти дневные часы, а поскольку я хотела быть фермером, как он, то делала так же.
Но ты ведь больше не хочешь быть фермером, как он, верно? Ты хочешь скакать по лесам при свете звезд.
– Ну, я рада, что ты наконец встала. Мне нужно посмотреть, подойдет ли тебе вот это.
Ома приподняла свое рукоделие, и я поняла, что она шьет для меня новые бриджи.
Увидев выражение моего лица, бабушка заявила:
– Мне просто надоело, что ты каждый день портишь по платью.
Но я-то знала, почему она шьет штаны, и сейчас любила ее так, что мне казалось, сердце мое вот-вот взорвется.
– Иди сюда, – сказала она.
Я повиновалась, и Катрина приложила бриджи к моей талии.
– Впрочем, – продолжала она, – я подумала, что нам следует изменить для тебя покрой. Даже если тебя нисколечко не волнует, что скажут о тебе в деревне, – в этом отношении ты совсем как твой дед, он такой же толстокожий.
Судя по ее тону, это был не комплимент.
– Но я не хочу, чтобы люди сочли твой вид непристойным. Ты еще молода, однако когда-нибудь фигура твоя все равно станет женской, нравится тебе это или нет. Так что я сделаю эти брюки немного длиннее других бриджей и, возможно, не такими облегающими, как мужские.
Обычно я не проявляла интереса к шитью одежды, но идея создания штанов специально для меня оказалась интригующе-увлекательной.
– Если они будут чуть посвободнее, в них будет легче лазать, – сказала я. – И меньше вероятность, что я их порву, ведь ткань не запутается в ногах, как путается подол платья.
Тогда Катрина велела мне снять мои штаны и примерить новые. Впрочем, штанами это пока еще нельзя было назвать – Катрина соорудила только пояс, с которого свисали куски ткани, – и несколько минут она еще пришпиливала и поправляла что-то, пока я стояла с поднятыми руками. Обычно во время таких примерок я непроизвольно вертелась и переминалась, но сейчас заставила себя стоять спокойно. В кои-то веки Катрина решила сделать то, что мне действительно хотелось иметь, и я не собиралась рисковать потерять ее расположение, раздражая бабушку.
Через некоторое время она выяснила все, что хотела, и мне было позволено натянуть (теперь уже явно слишком тесные) старые бриджи. Еще несколько минут я понаблюдала, как бабушка делает аккуратные, ровные стежки – несмотря на плотную ткань. У меня так никогда не получалось. Интересно, подумала я, а умела ли так же хорошо шить моя мать?
– Ома. А что случилось с моим отцом?
Катрина опустила шитье, посмотрела на меня – и что-то в ее взгляде сказало мне: она ждала этого вопроса с того самого момента, как я вошла в гостиную.
