Ни единого сосуда на своих китайских прогулках Чарли еще не изъял, но он был готов — сам вихрь времени и движенья предсказывал, что однажды туманным утром чья-то бабуся поставит свои дурацкие, как мычание, тапки в угол.
Однажды утром, исключительно тренировки ради, Чарли схватил баклажан, к которому тянулась ошеломительно морщинистая гражданка, но та не стала вырывать овощ у него из рук неким таинственным приемом кунг-фу, как он рассчитывал, а посмотрела ему в глаза и качнула головой — дернула едва заметно, а может, и тик у нее, однако выглядело красноречивее некуда.
Чарли расшифровал так:
«О Белый Дьявол, ты не желаешь похищать у меня сей лиловый плод, ибо я лучше тебя на четыре тысячелетия предков и цивилизации; мои деды строили железные дороги и копали серебряные рудники, мои родители пережили землетрясение, пожар и общество, где сама китайская моя сущность была объявлена вне закона; я мать десятка детей, бабка сотни внуков и прабабка легиона; я рожала младенцев и обмывала покойников; я история, муки и мудрость; я Будда и дракон; так что, хуаидан, убирай руку с моего баклажана, пока рука эта еще твоя».
И Чарли отпустил. И она ухмыльнулась — самую чуточку. Три зуба.
И Чарли себя спросил: если ему выпадет изымать сосуд у кого-нибудь из этих хрычовок Хроноса, справится ли он? И ухмыльнулся ей в ответ.
И попросил номер телефона, который потом отдал Рэю.
— Вроде славная такая, — сказал он. — Зрелая.
Иногда прогулки заводили Чарли в Японский квартал, где он проходил мимо самой загадочной лавки в городе — «Ремонт обуви „Невидимый башмак“» — Чарли все собирался как-нибудь зайти, но еще не вполне освоился с гигантскими воронами — своими противниками из Преисподней, — а также с тем, что он теперь Торговец Смертью, и не был уверен, что готов к невидимым башмакам, тем паче если их нужно ремонтировать. Он частенько пытался заглянуть внутрь сквозь японские иероглифы на витрине, только ничего не видел, что, само собой, ничего и не значило. Он просто не был готов. Но в Японском квартале располагался зоомагазин («Дом приятных рыбок и хомячков»), где Чарли покупал рыбок для Софи и куда вернулся, чтобы заменить шестерых телеадвокатов на шестерых теледетективов, — и все они одновременно тяпнули Большую Пилюлю Снотворного неделю спустя.
Чарли просто обезумел, когда обнаружил, что его малютка-дочь до опупения пускает слюни перед аквариумом, где плавает больше дохлых детективов, чем на кинофестивале нуара, тут же спустил всю шестерку в унитаз — после чего пришлось вантузом извлекать застрявших Магнума и Манникса[33] — и дал себе клятву в следующий раз подбирать для своей малышки более стойких зверушек.
Однажды днем он выходил из «ДПРХ» с плексигласовым хабитатом и парочкой крепких морских свинок и столкнулся со своей работницей Лили, которая держала путь в кофейню на Ван-Несс, где планировала встретиться с подругой Эбби на предмет мрачных раздумий, пришпоренных порцией-другой латте.
— Эй, Лили, как дела? — Чарли пытался выглядеть вполне обыденно, но понимал: неловкость, коя воцарилась между ним и Лили в последние месяцы, ничуть не смягчается тем фактом, что она видит его посреди улицы с ящиком, набитым грызунами.
— Славные хомяки, — сказала Лили.
На ней была школьная юбка из шотландки поверх черных трико и «док-мартенсов», а выше — бюстье из черного ПВХ, стискивавшего бледные перси Лили так, что они лезли через край, как бисквитное тесто из банки, случайно грохнутой о край прилавка. Фуксия — такой у нее сегодня был окрас дня, и вместе с фиолетовыми тенями на веках он очень шел к ее лиловым кружевным перчаткам по локоть. Лили оглядела улицу и, не заметив никаких знакомых, зашагала в ногу с Чарли.
— Это морские свинки, а не хомяки, — проговорил он.
— Ашер, что ты от меня скрываешь? — Лили чуть склонила голову набок, однако, задавая этот вопрос, на Чарли не смотрела — глаза ее были устремлены вперед и прочесывали поток людей, чтобы никто из знакомых не увидел ее рядом с Чарли, отчего ей на месте пришлось бы сделать сэппуку.
— Господи, Лили, это же для Софи! — сказал Чарли. — Рыбки у нее умерли, я несу ей новых друзей. А кроме того, вся эта чепуха про морских свинок — городская легенда…
— Я про то, что ты — Смерть, — ответила Лили.
Чарли чуть не выронил свинок.
— А?
— Это так неправильно… — продолжала Лили, не сбавляя шага, хотя Чарли замер, и теперь ему пришлось бежать за ней чуть ли не вприпрыжку. — Так неправильно, что избрали тебя. Это, я бы сказала, венец всех жизненных разочарований.
— Тебе шестнадцать лет, — ответил Чарли, по-прежнему несколько запинаясь от того, с какой обыденностью Лили завела разговор.
— Ну да, сыпь мне соль на раны, Ашер. Мне шестнадцать еще только два месяца, а потом что? Во мгновение ока моя красота станет лишь яством для червей, а я сама — забытым вздохом в море ничто.
— У тебя через два месяца день рождения? Так нам надо будет заказать тебе вкусный тортик, — сказал Чарли.
— Не меняй тему, Ашер. Я все знаю и про тебя, и про твою смертельную ипостась.
Чарли снова замер, повернулся и воззрился на Лили. На сей раз она тоже остановилась.
— Лили, я знаю, когда Рэчел умерла, я вел себя странновато, и мне жаль, что у тебя неприятности в школе из-за меня, но я просто пытаюсь со всем этим справиться — и малютка, и лавка. Напряжение такое…
— Это я взяла «Великую большую книгу Смерти», — сказала Лили.
Она успела поймать свинок Чарли, когда рука его разжалась.
— Я знаю про сосуды души, про темные силы, которые восстанут, если ты облажаешься, все знаю — все до конца. И пожалуй, знаю дольше, чем ты.
Чарли не соображал, что ей на это сказать. Его одновременно охватили паника и облегчение: паника оттого, что Лили знает, но облегчение оттого, что знает хоть кто-то, — и не только знает, но и верит, и на самом деле видел книгу. Книга!
— Лили, книга еще у тебя?
— В лавке. Я спрятала ее в стеклянной горке, где ты держишь те сокровища, которые никто никогда не купит.
— В эту горку никто никогда и не заглядывает.
— Серьезно? Я подумала, если ты ее найдешь, я скажу, что она там всегда лежала.
— Мне пора. — Он повернулся и зашагал в другую сторону, но сообразил, что они и так двигались к его кварталу, и развернулся опять. — Ты куда идешь?
— Кофе пить.
— Я провожу.
— Не проводишь. — Лили снова огляделась, опасаясь, как бы их не засекли.
— Но, Лили, я же Смерть. Хоть от этого мне полагается некий уровень клевизны.
