Это же озеро-море, понял мальчик, и тот плот, что увозит к острову еду и овец, а иногда редких молчаливых чужестранцев. Они никогда не заходили в деревню. Но мальчишки на то и мальчишки: хоронясь за кустами, крались, подглядывая, как те, замотанные в темные глухие одежды, ждали на дальнем берегу перевозчика и, ступив на плот, уплывали к черному острову Невозвращения. Никогда мальчики не видели их лиц и не слышали разговоров, потому что этим берегом владело племя рыбоедов-алмолу — никого из пастухов сюда не пускали их воины. Были они невысоки, с гнутыми кривыми ногами и тощими животами, а зубы на черных лицах крошились и торчали как у старых зверей. Но все стрелы и гарпуны алмолу пропитывали ядом и никого не жалели.
Сейчас плот, увиденный им под закрытыми веками, был пуст. Лишь перевозчик медленно суетился, запуская шест то с одной стороны, то с другой. И плотик, ныряя и захлебываясь набегавшей волной, двигался к берегу, а корявое кольцо острова уплывало за край глаза, куда-то к виску.
Мауру надоело следить за колыханием красной воды, он вздохнул, поворачиваясь. И скривился от резкой боли. Дернул рукой — положить на живот, где будто ели кожу злые муравьи, но рука не поднялась, заныв в запястье. Моргая, он попытался поднять голову, захрипел, когда веревка надавила на горло. Звезды мигнули и скрылись, перед испуганными глазами поплыла черная голова с поблескивающими в ушах и на шее украшениями. Черноголовый довольно хмыкнул, повернувшись, проговорил что-то резким лающим голосом. И сказал уже Мауру, успокаивая насмешливо:
— Дергаешься, будто мышь. Сто шагов осталось, там встанешь.
Мальчик затих, шаря глазами по вновь заблестевшим звездам. И не пытаясь вырваться, напряг слух. Его покачивало, он лежал, на спине. Рядом слышался мерный топот, сопение, а издалека доносился плеск воды. Кто-то из темноты крикнул, и один из тех, что рядом, крикнул в ответ, неожиданно громко, над самым ухом.
Через обещанные сто или чуть больше шагов, покачивание прекратилось, тело мальчика ухнуло вниз и в спину вдавились острые камни. Черноголовый навис, расплетая петли на запястьях и щиколотках. Дернул за веревку, освобождая шею. Но не снял петлю, когда мальчик неуклюже сел, хватаясь за камни онемелыми пальцами. Подтягивая за грубый ошейник, заставил встать. В свете пыхнувшего и затрещавшего факела Маур увидел большое плоское лицо бэйуна, заблестел на широкой груди бронзовый знак.
— Мы с тобой не поплывем, избранный. Да будет справедлива к тебе ночная птица Гоиро, служи ей верно. Понял?
Мальчик молчал. Бэйун отошел, натягивая веревку, пошептался со спутниками — те разминали уставшие от носилок руки. И ступая к черной, резко пахнущей солью и нефтью воде, потянул мальчика за собой.
Из темноты, смутно чернея на залитой жидким светом от звезд воде, показался плотик, собранный из размокших пухлых бревен. Забелел перевозчик, точно такой, какого увидел Маур под веками. И соскочив с размокших бревен, заговорил вполголоса с одним из бэйунов. Другой подвел мальчика к воде, подтолкнул на плот, и, передавая веревку перевозчику, осклабился так, что зубы ярко блеснули.
— Будешь там, помни, что твоя названная мать продала тебя старику за худую корову. А Карума, пусть не накажет его птица Гоиро, перепродал тебя нам, бэйунам приозерных земель. За десять хороших овец. Мы же получили за тебя еще лучшую плату!
Приподнял на руке связку нарубленных серебряных квадратиков с дырками. И захохотал, издеваясь.
Перевозчик, шепча, усадил мальчика в центре плота, набросил конец веревки на крюк, торчащий в бревне. И наклонившись, сунул ему ко рту бурдючок, из горла которого запахло резко и неприятно.
— Я не хочу, — попытался возразить мальчик, но мужчина прикрикнул и впихнул горлышко в полураскрытый рот. Даваясь и плача, Маур хлебнул вонючей жидкости, проглотил, вытирая рукой текущие на подбородок струйки. И слушая, как грубые голоса мужчин улетают в ночное небо, медленно повалился на спину. Засыпая, радовался, что боль на животе заснула тоже. И лишь мысль о том, что он продан трижды, не захотела спать, а билась и билась в висках, жалила и колола сердце, пока плотик, покачиваясь и ныряя краем в плескающие волны, медленно увозил его к острову, с которого нет возврата.
Этой ночью папа Карума пришел один, и некому было помочь ему напоить годою отваром. Но когда он поднес ко рту черного пленника коровий рог, уже наполненный вязкой жижей, тот сам открыл рот, и Карума, с облегчением переведя дыхание, убрал палец от спиленного кончика. Нуба глотнул и напрягся, ощутив в знакомом запахе съестного — горячего молока с кровью, перемешанного с крепким мясным бульоном на травах — чужой резкий запах. Но жидкость уже протекла в желудок, а рог вдвинулся глубже, в самое горло. И так же как мальчик на плоту, давясь и кашляя, Нуба глотал, обвисая на затянутых веревках.
— И хорошо, — сказал Карума, выдергивая опустевший рог. Бросил его в костер, вытер руки намоченной в отваре травы тряпицей и ее тоже выбросил. Снова наклонился над неподвижным лицом великана и ласково повторил:
— Хорошо. Ты, мятежный сосуд годои, может, и знаешь, как управляться с тем, что за краями дня и ночи, а папа Карума хорошо знает этот мир. И знает, когда нужна осторожность.
Он распутал ремни на руках пленника, наклонился, без всякой боязни подставляя тому спину. Снимая петли с ног, продолжал говорить, хваля сам себя и радуясь своему уму:
— Еще когда отвечал мне, я услышал, голос не тот, не тот голос, годоя. А теперь будешь как большой мул, послушный и сильный. Встань. Ну!
Задрал голову, глядя снизу, как подымается к колючей кроне большая голова с короткой отросшей щетиной упрямых волос. Отойдя на шаг, засмеялся глупому виду годои, его опущенным вдоль тела безвольным рукам с полураскрытыми кулаками, и глазам, глядящим перед собой.
Задирая подол плаща, помочился в костер, затоптал сандалией ползающие искры. Приказал:
— Иди! Туда!
Нуба шагнул в темную степь. Ветки акации хлестнули по равнодушному лицу. Мерно переставлял ноги, давя ступнями камушки и колючие кустики на обочинах тропы. Карума шел позади, придерживая локтем на боку дорожный мешок, и снова, посмеиваясь, говорил сам с собой, обращаясь к пленнику.
— Пока ты был послушным годоей, то и жил без всякой заботы. Папа Карума тебя спас. Кормил и поил. И не продал тебя и сам не погнал со стадом на большой базар. Говоришь, не сумел бы? Ну-ну, какое теперь дело — сумел бы или нет. Смотри, слушай, мой большой мул, все вышло, как хотел папа Карума! Даже если в твоей голове крутились другие мысли. А ведь крутились? Мальчишка убегал к тебе по ночам. Думаешь, я не знал, куда юркает? И ответы твои… Всего раз папа Карума захотел спросить для себя. И ты не дал! Сверни. Сюда. А то лоб разобьешь. Иди прямо. Надо было дать тебе разбить лоб. Я не злой человек, но почему кто-то должен забрать у меня мое? Я ведь не забирал твоего, а? А вовсе даже спас тебя, когда ты выполз из пустыни и помирал, как большой червяк, весь в красной пыли.
